Жизнь Пи

Мартел Янн

Да, всеядность у гиены поразительная – и впрямь можно диву даться. Гиена мочится туда же, откуда пьет воду. Находит эта зверюга своей моче и другое применение: в жару и засуху, освободив мочевой пузырь, она роет в этом месте землю и валяется в образовавшейся луже, как в освежающей грязевой ванне. Гиены поедают экскременты травоядных, фыркая при этом от удовольствия. Труднее сказать точно, чего гиены не едят. Жрут они и своих сородичей (в первую очередь съедают уши и носы – как лакомство) – правда, через день после того, как те издохнут, чтобы было не так противно. Гиены бросаются даже на автомобили – на фары, выхлопные трубы и боковые зеркала. Если гиен что и ограничивает, то не степень выделения желудочного сока, а сила челюстей, хоть она у них и вправду невероятная.

Такой вот зверь теперь кружил передо мной. Зверь, при виде которого больно резало глаза, а в жилах стыла кровь.

Все

кончилось так, как и должно было кончиться в случае с гиеной. Она застыла на корме и тяжело задышала, словно при одышке. Я мигом вскарабкался по веслу как можно выше и уперся в борт шлюпки только пальцами ног. Зверюга вдруг поперхнулась и закашлялась. И тут ее вырвало. Чуть ли не на спину зебры. Гиена спрыгнула в собственную рвоту. И так в ней и валялась, дрожа, скуля и крутясь из стороны в сторону, будто испытывая самое себя – сколько ей еще осталось страдать и мучиться. Она просидела в своем тесном закутке весь остаток дня. Порой зебра тревожно фыркала, чуя у себя за спиной хищника, но большую часть времени лежала неподвижно – беспомощная, потерянная, молчаливая.

Глава 44

Солнце взмыло вверх по небосклону, достигло зенита и покатило к закату. Я весь день просидел верхом на весле неподвижно – если и шевелился, то лишь затем, чтобы не потерять равновесие. Всем своим существом я стремился к горизонту: не появится ли там точка, знак моего спасения. Я пребывал в томительно-тоскливом ожидании. Те первые часы запечатлелись в моей памяти одним звуком, но не тем, о котором вы, наверное, подумали, – не скулежом гиены и не шипением морской волны: это было жужжание мух. В шлюпке оказались мухи. Они появились откуда ни возьмись и, как все мухи, принялись вяло летать широкими кругами, а когда сближались, то закручивали головокружительные спирали и пронзительно жужжали. Некоторые даже осмеливались подлетать ко мне, за борт. Описав вокруг меня петлю-другую, они возвращались обратно, прерывисто гудя, как одномоторные самолеты. Ума не приложу, откуда бы им взяться: то ли они были здесь всегда, то ли попали вместе с одним из животных, скорее всего с гиеной. Как бы там ни было, жужжали они недолго: через пару дней их как ветром сдуло. Гиена, примостившаяся позади зебры, хватала пастью по несколько мух зараз и заглатывала. Других, должно быть, и впрямь сдуло ветром. А некоторым, возможно, повезло закончить свой век в старости.

С приближением сумерек я забеспокоился. А под конец дня и вовсе стал всего бояться. Ночью корабль вряд ли меня заметит. Ночью гиена наверняка оживится, да и Апельсинка, может, очнется.

Наступила тьма. Луна не взошла. Тучи скрыли звезды. Предметы сделались расплывчатыми. Потом все разом исчезло – море, шлюпка и мое собственное тело. Море было спокойное, ветер ощущался едва-едва, а себя самого я даже не слышал. Я будто парил в черной пустоте. Взгляд мой был устремлен вдаль, где, как мне казалось, простирался горизонт, а уши старались уловить малейший живой звук в шлюпке. Я не верил, что смогу пережить ночь.

Среди ночи время от времени рычала гиена, а зебра тявкала и визжала; слышались и другие звуки – дробные, прерывистые. Я до того перепугался, что от страха, чего греха таить, наложил в штаны. Странные звуки доносились с противоположного конца шлюпки. Но шлюпка не закачалась, – значит, движения на борту не было. Проклятая бестия, похоже, затаилась где-то рядом. Во тьме, совсем близко, послышались громкие вздохи, стоны, ворчание и жалобные всхлипы. При мысли, что Апельсинка очнулась, у меня вряд ли выдержали бы нервы, и я ее отбросил. Взял и прогнал прочь. Подо мной тоже шумело – из воды доносились не то хлопки, не то шлепки, правда, недолго. Там тоже кипела борьба за жизнь.

Ночь тянулась медленно – минута за минутой.

Глава 45

Я продрог. Наблюдение, в общем-то, пустое, если бы оно не касалось меня лично. Светало. Быстро и незаметно. Цвет неба с одного края изменился. Воздух стал наполняться светом. Безмятежное море раскрылось передо мной огромной книгой. И внезапно настал день.

Потеплело, правда, только после того, как из-за горизонта выкатило солнце, похожее на сверкающий апельсин, однако мне не пришлось долго ждать, чтобы его почувствовать. С первыми же проблесками света оно ожило во мне надеждой. И по мере того, как очертания предметов обретали четкость, все более ощутимой становилась и надежда – и вот уже душа моя запела. Какое счастье греться в лучах надежды! Все, конечно же, образуется. Худшее позади. Я пережил ночь. И сегодня меня непременно спасут. Даже то, что я так думал, складывая эти слова в уме,

обнадеживало само по себе. Надежда питает надежду. Когда горизонт обозначился резко очерченной линией, я буквально впился в него глазами. День снова выдался ясный – видимость была превосходная. Я воображал, как Рави сперва бросится меня поздравлять, а после начнет подтрунивать. «Это еще что такое? – скажет он. – Заграбастал себе здоровенную лодку, да еще целый зоопарк с собой прихватил. Никак, в Ноя решил поиграть?» Я увижу отца – взъерошенного, обросшего щетиной. Матушка обратит взор к небу и крепко меня обнимет. Я представил себе с десяток возможностей того, как оно будет на спасательном судне, когда наше счастливое семейство наконец воссоединится. В то утро горизонт как будто расплылся, губы мои тоже расплылись – в улыбке.

Как ни странно, прошла уйма времени, прежде чем я наконец глянул, что же происходит в шлюпке. Гиена напала-таки на зебру. Пасть у твари была вся багровая, а челюсти перемалывали кусок шкуры. Глаза мои стали невольно высматривать место укуса – какую часть урвала себе гиена. И тут я чуть не задохнулся от страха.

У зебры не хватало сломанной ноги. Гиена оторвала ее и утащила на корму, в закуток позади зебры. С оголенной культи свисал только жалкий клок кожи. Рана все кровоточила. Жертва сносила боль терпеливо, не проронив ни звука. Единственным ощутимым свидетельством ее мучений был непрерывный дробный звук: она стучала зубами. Меня обдало волной ужаса, отврашения и злости. Я возненавидел гиену лютой ненавистью. И стал подумывать, как бы ее прикончить. Но так ничего и не придумал. Да и злость быстро прошла. Скажу по чести, недолго жалел я и зебру. Когда твоя собственная жизнь висит на волоске, жалость тотчас уступает место страшному эгоистическому чувству – жажде самосохранения. Жаль, конечно, что это большое, сильное животное так мучилось – а страдать ему, верно, предстояло долго, – но тут уж ничего не поделаешь. Я пожалел ее, пожалел – и перестал. Не скажу, что горжусь собой. Если честно, мне до сих пор противно об этом вспоминать. Но я не забыл бедную зебру – что ей пришлось пережить. И поминаю ее в каждой молитве.

Между тем Апельсинка по-прежнему не подавала никаких признаков жизни. И я снова принялся пожирать глазами горизонт.

Пополудни ветер чуть окреп, и я сделал кое-какие наблюдения касательно шлюпки: несмотря на загрузку, осадка у нее была совсем небольшая, наверное, потому, что груз весил меньше того, на который она была рассчитана. Надводный борт – если считать от морской поверхности до планширя – выступал из воды целиком, так что залить нас могло только при сильном волнении. Однако это означало и то, что, каким бы концом шлюпка ни обратилась к ветру, ее все равно развернуло бы лагом – бортом к волне. При малом волнении это еще куда ни шло – волны лишь слегка били в корпус, зато при сильном они колошматили шлюпку почем зря, заваливая то на один борт, то на другой. И от беспрестанной тряски меня здорово мутило.

Наверное, в другом положении было бы полегче. Я соскользнул по веслу вниз и опять примостился на носу. Сел лицом к волнам, так, чтобы вся шлюпка оставалась слева. Так я оказался ближе к гиене, но та вроде притихла.

Покуда я вот так сидел и глубоко дышал, силясь побороть тошноту, я заметил Апельсинку. Мне-то казалось, что она затаилась на носу, под брезентом, прячась от гиены. Но не тут-то было. Она сидела на боковой банке, у того самого места, где носилась гиена, когда наворачивала свои круги. От меня ее скрывал выступ скатанного брезента. Но стоило ей приподнять голову всего на дюйм, как я тут же ее увидел.

Мне стало любопытно. Захотелось рассмотреть ее поближе. Невзирая на качку, я встал на колени. Гиена посмотрела на меня, но не шелохнулась. А вот и Апельсинка. Она сильно cгopбилась, вцепилась обеими руками в планширь, а голову свесила на грудь. Рот был открыт, язык вывалился наружу. Ей явно не хватало воздуха. Несмотря на свое бедственное положение и на подкатывавшую к горлу тошноту, я не смог удержаться от смеха. То, от чего страдала Апельсинка, можно выразить в двух словах: морская болезнь. В голове у меня тут же возник образ нового вида – редкого морского зеленого орангутана. Я снова сел. Бедняжка страдала совсем как человек! Подмечать человеческие черты у животных – занятие довольно забавное, благо мы с ними так похожи. Обезьяны – наша чистейшая копия, зеркальное отражение в мире животных. Оттого-то они и пользуются таким успехом в зоопарках. И я опять рассмеялся. Да так, что даже за живот схватился, удивляясь самому себе. Ну и ну! Целый вулкан радости извергся из меня этим смехом. Апельсинка не только развеселила меня, но и избавила от морской болезни: теперь она страдала за нас двоих. А я чувствовал себя лучше некуда.