Жизнь против смерти
Шрифт:
Надзирательница в безобразной эсэсовской фуражке вела Елену вниз по лестнице. А лестница здесь не такая, как все лестницы, — тюремная! На каждом этаже пролет затянут металлической сеткой, чтобы отчаявшийся узник не вздумал броситься вниз и сломать себе шею. Но Елена не помышляла о самоубийстве. К чему? Она никого не выдала, держала язык за зубами, а теперь ее уже ни о чем не будут спрашивать…
По этой лестнице вздохов заключенные возвращаются поздно ночью с допросов во дворце Печека. Тюремные ступени словно покрыты тысячами незримых следов: что ни след, то боль, что ни ступень, то тоска. А впрочем, нет, эти ступени знали и веселую, бодрую походку коридорного, спешившего с доброй вестью о том, что Красная Армия гонит гитлеровцев от Москвы, и торопливые шаги выпущенного на волю человека.
О, господи, сколько народу в нижнем коридоре! Похоже на толпу беженцев. И все одни мужчины. Елена стояла у стены, положив свой узелок у ног, и ждала. Где-то впереди гортанный голос выкрикивал фамилии. Во времена безработицы люди вот так же толпились около биржи труда, а сейчас стоят здесь в очереди за смертью… Все это связано одно с другим, тесно связано!
Стоял долгий день военного лета, солнце еще не село, в выбеленном вестибюле было светло. В этом тоскливом предвечернем освещении Елена не различала фигур, она видела лишь лица людей, изнуренные голодом, пожелтевшие от тюремной жизни, изувеченные кулаками гестаповцев, отражавшие волнение и страх перед тем, что случится в ближайшие несколько минут.
Гортанный голос, коверкающий чешские фамилии, продолжал раздаваться под белыми сводами, над черной толпой заключенных:
— Аусобский Генрих!
На Аусобском уже не было темных очков, которые он носил, живя на нелегальном положении. Их разбили еще на первом допросе. Но он не вешал курчавой головы. Да, да, это был связной Индра Аусобский, которому Елена вручала свои переводы с русского. Но в нем был воплощен Рой из штата Алабама, один из американских юношей, приговоренных к смерти. Он словно сошел со старой фотографии, которую Елена берегла еще девочкой. Образ невинно осужденного негра Роя ожил в этом человеке. «Сколько тогда мне было лет? Четырнадцать, не больше. Когда я в тот день бежала на почту с телеграммами протеста, это были протесты против моей собственной смерти». Все это связано, тесно связано! Словно мощный прожектор с необыкновенной яркостью осветил вдруг в сознании Елены все прошедшее, настоящее и будущее.
Позади Аусобского показалась голова надзирателя. Аусобский как-то неестественно выпрямился, и Елена потеряла его из виду.
Затем были названы имена Кудея, Соларжика, Мразека, Янека — всех арестованных членов их разгромленного национального комитета. За спиной каждого появлялся надзиратель, что-то делал, и вызванных уводили прочь.
Стоя у стены, Елена напрягала слух и, волнуясь, гадала, скоро ли назовут ее имя. «Только бы не уронить честь отца! Как хорошо, что нас не будут вешать, виселицы я боюсь. А в расстреле есть что-то хирургическое… Бедная мама! Ее жизнь начинается и кончается семьей, ей будет очень тяжело».
Сколько раз Елена мысленно писала матери горячее прощальное письмо: так, мол, и так, мамочка, я тебя очень, очень люблю, а если я и была иногда резка, то это только от застенчивости. Мне бы не хотелось, мама, чтобы ты думала, что у тебя была легкомысленная дочь. Пойми, это было необходимо для отвода глаз. Наше дело мы скрывали и от тебя, ведь ты робка… Только бы правильно был воспитан мой Митя, теперь, когда в живых остается лишь слабая половина нашей семьи. Но нет, Митя вырастет настоящим человеком, а Тоник…
На дворе взревел автомобильный мотор, и этот звук ударил по нервам заключенных. Послышался громкий лай овчарки. Заключенных выстраивали для отправки, слышались шаги, скрип высоких сапог и стук их по каменным плитам.
— Los! Los!
Елена хотела было пожать Индре руку — теперь можно не скрывать, что они знают друг друга, — но он с улыбкой оглядел себя сверху донизу и пожал плечами; руки у него были связаны за спиной. Вот откуда эта неестественная поза! Так вот, значит, что делали с ними там, впереди! Их связали, как помешанных в смирительных рубашках, как бандитов; их гонят, как скот на бойню… В «четырехсотое» Елена не раз видела страшно
— И все-таки они проиграют! — сказал Аусобский, и лицо у него было такое же оживленное, как у Елены, когда она прощалась в камере. Мужчин погнали во двор.
— Los! Los!
Гестаповцы торопили заключенных, торопились сами, словно бес в них вселился. Они как будто старались убежать от самих себя, нечистая совесть подгоняла их. На лай овчарки начальника тюрьмы отозвались все тюремные псы. Толпа обреченных мужчин вышла во двор, эсэсовцы загнали людей в автобусы и увезли. В белом коридоре вдруг стало пусто и тихо. Время словно остановилось.
Елену не вызвали — в чем же дело? Ее отделили от колонны смертников. Что это значит? Может быть, ее снова повезут на допрос? Но зачем тогда ее вызвали с вещами? Или надзирательница ошиблась? Может быть, по счастливой случайности о Елене забыли и она еще вернется в камеру, к Галачихе и Мильче, проживет еще целую ночь и день, а за это время мало ли что может случиться? Покушение на Гейдриха тоже было как гром среди ясного неба. Разве не принесла Женя сегодня днем весть о восстании в Праге? Говорят, что кто-то из хаусарбейтеров прочел об этом в немецких газетах, которые шли на растопку. Правда, Женя не отличалась трезвостью взглядов и всегда была склонна к фантастическим версиям типа «одна пани сказала». Разумом Елена ясно сознавала свое положение, но ее бьющееся сердце, ее работающие легкие — весь организм молодой женщины просто инстинктивно не допускал возможности близкой смерти. Ведь именно сейчас Елена живет так напряженно, живет каждой клеточкой своего существа. Надежды сплетались с воспоминаниями: вот, например, эти девять негритянских юношей времен ее детства, они ведь все-таки не были казнены! Весь мир возмутился тогда против подготовки узаконенного убийства в Скоттсборо. Да и Лейпцигский процесс благополучно кончился… ведь верно, отец? Елена все время мысленно обращалась к отцу, словно он был тут, рядом с ней.
И вдруг у Елены замерло сердце. «Анка Шебестова! Вот уж не думала я, что испугаюсь тебя, как смерти!»
Надзирательницы выводили узниц, передавали их в руки эсэсовцев, а это значит, всему конец. Нет, нет, я уже стою прямо. Нельзя вселять отчаяние в души товарищей. Это я только на минуточку пошатнулась, только на минуточку меня смутила пустая надежда на спасение. А Анка Шебестова, молодая работница и верная подруга Елены, вошла торжественная, сосредоточенная, спокойная, строгая. В мае у нее должна была быть свадьба, а сейчас она идет на смерть. Каких только узниц здесь нет: пожилые женщины, девушки, у которых вся жизнь была впереди, теперь она обрывается. Есть здесь матери — бог весть, что теперь станется с их детьми, — есть жены революционеров, скрывшихся в подполье или за границу, жены арестованных и вдовы казненных, работницы, учительницы, продавщицы, сестры Красного Креста и старые поборницы женских прав. Вон ту полную седую женщину в молодости называли «Орлеанской девой». Она боролась за женское образование, отстаивала избирательные права женщин. Когда-то ее высмеивали, теперь она идет на смерть за то, что отказалась подписать от имени чешских женщин верноподданническое обращение к империи. Ага, здесь и «тетя Чистая», самоотверженная патриотка, работавшая в мастерской химической чистки. Через ее посредство и с помощью еще одной связной Елена получала русские тексты для переводов.
Среди заключенных были и совсем отсталые женщины, попавшие сюда по странной игре случая, которую так любит гестапо. Вот эту тугоухую бабку, безземельную крестьянку из Радлиц, Елена не раз видела на прогулках в тюремном дворе. Бабка сидела за то, что незаконно продала из-под полы несколько литров молока женщине с целым выводком детей, а соседка донесла на нее. Когда среди заключенных разнеслась весть о покушении на Гейдриха, бабка усиленно допытывалась, кто такой «Геринк» и что с ним такое приключилось. Она, мол, знала одного Геринка, ювелира со Спаленой улицы, — может, это он? Теперь ее расстреляют за «одобрение покушения на германского протектора».