Жизнь Рамакришны
Шрифт:
«Повторяя слово „Ниракара“, он спокойно погрузился в самадхи (экстаз), как пловец, скользнувший в глубину моря… Мы жадно наблюдали за ним… его тело вытянулось и слегка окоченело. Не было заметно ни малейшего напряжения нервов или мускулов. Ни малейшего движения. Обе его руки покоились на коленях, пальцы слегка переплелись. Поза сидящего тела была свободна, но совершенно неподвижна. Немного приподнятое вверх лицо спокойно. Глаза почти, но не совсем, закрыты; глазное яблоко не вывернуто и не скошено, только неподвижно. Из-за полуоткрытых в блаженной улыбке губ сверкали ослепительно белые зубы. Никакой портрет не мог бы передать невыразимую прелесть этой чудесной улыбки». [222]
222
Нарендранатх Гупта. Во время другого экстаза, описанного М., Рамакришна говорит Матери: «О Мать, все они заперты в своих границах, они несвободны: возможно ли освободить их из тюрьмы?»
Его возвращают на землю пением гимна. «…Он открывает глаза, смотрит вокруг
Он поет о тождестве божественной Матери с Абсолютом, поет об игре с воздушным змеем из человеческих душ, который Мать запускает, держа его на веревке иллюзии. [223]
223
Притча о Воздушном Змее находится, как мы уже говорили, в гимне Рампрасада, который Рамакришна любил петь: «Божественная Мать и освобожденная душа»; в гимн Нарешандры, который упоминается в «Евангелии», тоже входит эта притча. Почти все метафоры (о пловце, ныряющем на дно божественного Океана) в разных вариантах многократно встречаются в поэтическом и песенном фольклоре Бенгалии начиная с XV века.
«…Мир – это игрушка Матери. Она для забавы позволяет одному-двум змеям из тысячи сорваться с веревки иллюзии. Это ее игра. Она говорит избранной ею душе, лукаво подмигивая ей: „Ступай в мир и живи там, пока не получишь от меня дальнейших распоряжений“».
И, подражая ей, он обращается к ученикам Кешаба со снисходительной иронией, вызывающей дружный хохот:
– Вы живете в мире? Ну и оставайтесь там. Вам не предназначено покинуть его. Будьте тем, что вы есть: чистым золотом, смешанным с лигатурой, сахаром, смешанным с патокой… Мы играем в игру, в которой надо получить семнадцать очков, чтобы выиграть. Я получил больше – и проиграл. Вы ловкие люди, недобрали очков и можете продолжать игру… В сущности, совсем не важно, живете ли вы в миру или в семье, лишь бы не терять общения с богом…
Именно во время этих бесед, чудесно сочетающих наблюдательность и экстаз, насмешливый здравый смысл и высочайшие идеи, Парамаханса говорит свои чудесные притчи, о которых я уже упоминал, – о божественном резервуаре с несколькими «гхатами» (лестницами) и о Кали-пауке. Он обладает слишком тонким чутьем реальности, слишком ясно читает в душах людей, чтобы рассчитывать довести их до такой же степени свободы духа, какой он сам достиг; он рассчитывает свою мудрость по их силам; он не требует большего, чем эти силы могут дать, но дать уже надо все, без остатка.
Прежде всего он открывает перед Кешабом и его учениками с широтой взгляда и терпимостью, допускающей законность различных точек зрения (казавшихся им до этих пор непримиримыми), – прежде всего он открывает перед ними сущность жизни, дух живого творчества. Этим интеллигентам, окостеневшим в рамках своего разума – своих разумов, – он развязывает члены, делает их свободными и гибкими.
Он отрывает их от абстрактных споров… «Живите, любите и творите…» Их застывшая кровь снова начинает циркулировать…
– Творить – значит быть подобным богу, – говорит он Кешабу, который в это время расточался в бесконечных и бесплодных спорах. – Когда вы полны сокровенной сущностью жизни, каждое ваше слово правдиво. Поэты во все времена восхваляли правду и добродетель. Сделались ли их читатели от этого добродетельными и правдивыми? Но когда среди нас встречается человек, отрешившийся от своего «я», то его действия становятся дыханием добродетели: то, что он делает для других, украшает их самые будничные мечты, то, чего он коснется, делается правдивым и чистым: он становится отцом действительности. [224] То, что он создает, не исчезнет никогда. Вот этого я жду от вас. Заставьте умолкнуть псов злобы. Пусть слон Всевышнего протрубит благословение всему, что существует. Вы обладаете этой могущественной силой. Хотите вы применить ее? Или же предпочитаете растратить эту краткую жизнь на вражду с людьми… [225]
224
Сравните это с учением Ганди, отрицавшего всякую религиозную пропаганду путем письменного и устного слова. На вопрос «Можем ли мы делиться нашим опытом с другими?» он ответил: «Наш внутренний опыт неизбежно сообщается другим, хотим ли мы этого или нет. Но только через нашу жизнь, через слово, являющееся далеко не совершенным проводником его. Наш внутренний опыт глубже, чем сама мысль. Достаточно одного факта существования, для того чтобы он проявлялся вовне… но, если вы захотите передать свой внутренний опыт другому, вы воздвигнете между ним и вами духовный барьер…» (Дискуссия на Совете Федерации International Fellowship, Satyagraha Ashram, Sabarmati, 15 января, 1928).
225
Мукерджи, указ. соч.
И Кешаб послушался совета. Он снова пустил корни в горячую землю, согретую жизнью чувства, жизнью крови, – землю, омываемую божественными соками Верховного Существа. Рамакришна заставил его почувствовать, что этих соков не лишена ни одна частица, ни один самый скромный росток человеческой мысли. Он снова сочувственно раскрыл свою душу иным формам веры, даже некоторым обрядно-стям, которые он до того отклонял. Он открыто взывал к Шиве, Шакти, Сарасеати, Лакшми, Хари, отождествляя их с добродетелями божества. В течение двух лет он погружался в каждую из великих религий, в каждое героическое воплощение духа – Иисуса, Будду, Чайтанью,
226
«Евангелие Рамакришны», отдел V, гл. I и II. Это было 28 ноября 1883 года, в конце дня. Рамакришна пришел с несколькими своими учениками в дом Кешаба.
А тот, еще наполовину погруженный в экстаз, говорит сам с собой. И Кешаб молчит, впивая в себя таинственные слова, будто исходящие от самой Матери. Они объясняют ему с жестоким и утешительным спокойствием глубокий смысл его страданий и надвигающейся смерти. [227] Как хорошо Рамакришна понимает смятение этой жизни, полной беспокойной веры и любви.
– Вы больны, – говорит он ему тихо, – и это полно значения. В беспрестанных поисках бога порывы благочестия не раз пронизывали ваше тело. Болезнь ваша есть след этих потрясений. Трудно составить себе понятие о производимом ими в организме разрушении в тот момент, когда они происходят. По Ганге плывет лодка, и никто этого не замечает. Но несколько времени спустя сильная волна (ею поднятая) ударяет о берег и уносит часть его. Когда божественный огонь коснется хрупкого жилища, тела, он сожжет сначала страсти, потом ложное «я» и, наконец, уничтожит все без остатка… Вы еще не достигли конца… Почему вы позволили поместить свое имя в списки больницы господа? Вас теперь не выпустят, прежде чем не проставят против вашего имени запись: исцелился…
227
В гостиной, уставленной красивой мебелью и зеркалами, Рамакришна, едва пробудившись от экстаза, смотрит вокруг, улыбается и говорит сам себе: «Да, все это было полезно несколько времени тому назад, но теперь это уж не нужно… Ты здесь. Мать… Как ты прекрасна!» В этот момент входит Кешаб и падает к ногам Рамакришны. «Я здесь», – говорит он. Рамакришна смотрит, как будто не совсем узнавая его, и продолжает говорить о Матери и о человеческой жизни. Между этими двумя людьми и речи нет о здоровье, явившемся, однако, поводом для посещения. Только через значительный промежуток времени Рамакришна произносит слова, которые я привел выше.
Затем он для сравнения вызывает в памяти Кешаба трогательный образ божественного садовника, который разрыхляет почву у корней драгоценного розового куста, для того чтобы они могли пить ночную росу… [228]
– Болезнь намеренно подкапывает корни вашего существования.
И Кешаб молча слушает и улыбается. Эта улыбка Рамакришны освещает траурный сумрак дома и страдания больного, как таинственный луч света на темных полотнах Рембрандта. Рамакришна переходит к торжественному тону, только когда Кешаб, утомленный, покидает его: он предписывает умирающему не жить во внутренних комнатах вместе с женщинами и детьми, но оставаться наедине с богом.
228
Садовник хорошо знает, как обращаться с обыкновенной розой, и он знает, как обращаться с розой бассорской. Для нее он окапывает землю вокруг корней, чтобы они могли пользоваться ночной росой. Роса придает розе силу и свежесть. То же самое с вами. Божественный садовник знает, как с вами обращаться. Он окапывает землю вокруг вас, чтобы на вас упала его роса и вы стали бы чище и чтобы ваш труд стал еще более великим и ваше здание – более прочным. («Евангелие Рамакришны», т. I, отдел V, гл. II.)
И последние слова Кешаба в предсмертных муках были: Мать… Мать… [229]
Нетрудно понять, что этот великий идеалист, верующий в бога Разума, Добра, Справедливости и Истины, оказался в трагические дни далеким от Всевышнего, ушедшего от него слишком высоко, и что он почувствовал необходимость приблизиться, прикоснуться к нему пылью ног Рамакришны, почувствовал, что видеть и слышать его через Рамакришну было бы освежающей отрадой в его лихорадке. Такие переживания имеют вечное значение. И этого именно не могут простить Рамакришне некоторые гордые ученики Кешаба.
229
Кажется, никто не заметил, какое влияние имели некоторые слова, сказанные Рамакришной во время прощального свидания, на последние мысли Кешаба.
Рамакришна в долгом разговоре о Матери высказал ему следующую мысль: «Она бдительно охраняет своих детей. Она знает, как им получить настоящее избавление и истинное познание. Ребенок ничего не знает. Его мать знает все. Все устроено согласно ее воле. Ты следуешь единственно своей воле, о божественная Мать! Ты делаешь то, что ты считаешь нужным. Неразумный же человек говорит: „Это сделал я“».
И Кешаб в своих предсмертных муках, утешая настоящую – смертную – мать, упрекавшую себя за то, что она дала ему жизнь, говорит: «Божественная Мать посылает мне все для моего же блага. Она играет со мной, переворачивая меня с одного бока на другой».