Жизнь-река
Шрифт:
А в настоящего лося не смог выстрелить. Духу не хватило. По осени это было. Солнце к закату клонилось. Я тихо и не торопясь шёл лесной дорожкой, внимательно оглядывая сбросивший листву поредевший лес. Высматривал косуль, пристально вглядываясь в багряно–жёлтые кусты. Ружьё, заряженное «жаканом», в любой момент готово к стрельбе. Я спустился в лощинку, поднялся на взгорок, в мелкий и густой осинник, и выйдя из него, прямо перед собой шагах в двадцати увидел лося. Огромный, больше рослого жеребца, он живым изваянием застыл на поляне. От неожиданности я присел на колено, выставив ружьё перед собой. Заходящее солнце высветило лоснящийся, тёмно–коричневый левый бок исполина, его белесые ноги, тяжёлые рога, запрокинутые до спины. Бородатая, шевелящая ноздрями морда внюхивается в слабый ветерок, поводит ушами, вслушиваясь в тишину вечернего леса. Какая стать! Какая грация! Сколько могучей силы в тугих буграх мышц! Какая дивная красота предстала моим глазам! Мушка ружья на самом убойном месте — за левой лопаткой. Курок взведён. Палец дрожит на спусковом крючке. Стрельба почти в упор. Промаха не будет. И осечки тоже. Надёжный пулевой патрон в стволе. Мгновение — и лесной великан, вздрогнув, неуклюже завалится на поляне, зеленеющей отавой после покоса. Но я не жму на спуск. Я медлю. Любуюсь несказанным великолепием. Минута колебаний прошла. Кажется, и лосю надоело стоять под прицелом. Он шумно вздохнул и лениво побежал вниз, к речке, выбрасывая длинные ноги совсем как лошадь деревенского пастуха. И подмышками у него всё время ыкало: ык, ык, ык… Лось добежал до густых зарослей вдоль речушки и скоро там во многих местах затрещало, захлюпало: за вожаком пошло стадо. Пол века минуло с тех пор, а увиденная картина, написанная лучшим творцом — Природой, всё ещё стоит в моих глазах. И я благодарю себя за то, что не испортил её выстрелом. Не превратил чудо–красавца в окровавленную, безжизненную тушу с застекленевшими глазами и вываленным из пасти языком, в гору мяса, отвратительно пахнущую внутренностями.
— Спасибо! — говорю я сам себе.
Могло то ружьё и в меня выстрелить «жаканом» с двадцати шагов. Не выстрелило. Плата за плату. Жизнь за жизнь. Я пожалел лося. Природа пожалела меня. Как не вспомнить здесь изречение из Библии: «Щит мой в Боге, спасающем правых сердцем»?! Псалом Давида 4 (5). И вот как Господь уберёг меня.
Я брёл по зимнему лесу на лыжах. Шёл заснеженной дорожкой, той самой, на которой чуть не убил лося. А вот и знакомый осинник. Там, где стоял тот гордый красавец, стожок сена. Я двинулся прямо, взрыхляя лыжами снег и обходя стожок справа. Вдруг у меня с руки упала рукавица. Я остановился, чтобы её поднять. Но что это? Мой живот упирался в какую–то нить. Левый конец шпагата был привязан к колышку у стожка. А правый…Не может быть?! Справа на меня зловеще глядело дуло ружья. К его спусковому крючку тянулся правый конец шпагата. Я похолодел. Не дыша подал тело назад. Верёвочка слегка провисла. С трудом переведя дух, шагнул назад. Лыжной палкой подняв рукавицу, спасшую мне жизнь, подошёл к ружью, слегка потянул за шпагат. Громкий выстрел встряхнул тишину морозного дня, сбил иней на краю стога. Сейчас бы я лежал там вместо косули, на которую насторожил самострел безалаберный отец. Я отвязал ружьё и принёс домой.
— Чудом жив остался, напоролся на шпагат, — сказал я в волнении.
— И чего тебя, раздолбая, понесло туда? — напустился на меня отец. — Делать нечего? Сходи в стайках почисти. Оболтус…
В другой раз это самое ружьё во дворе на стене дома висело. Стволом вниз. Смотрю: курок взведён. Непорядок, так пружина ослабнет. Уверенный, что разряжено, спустил курок. Как оно бахнет у моих ног! Подойди я чуть ближе — ног бы лишился.
Из этого ружья я стрелял больших щук на озере, греющихся на солнце. А в марте утопил его в речке, провалившись на тонком льду в полынью.
Будьте поаккуратней с ружьями. Обращайтесь с ними на «Вы». Они для того и сделаны, чтобы убивать.
В апреле солнце и дожди вперемежку согнали снег на полянах и взгорках. С каждым днём его становилось всё меньше. Зато куда ни пойдёшь — кругом вода. А дожди моросили, не переставая. Встречая весну, земля умывалась перед тем, как надеть зелёный наряд. Соком наливались берёзы. От того и дали древние русичи этому месяцу название — березень. Вдоль дороги разлились широкие полыньи. Придорожные овраги, колки, перелески и поля — всё бурлило ручьями холодной талой воды. Трудно сказать, что было для меня хуже: добираться в школу в мороз, в метель, или в весеннюю распутицу. Кирзовые сапоги, протёртые на сгибах, чавкали в жидкой грязи. Я часто останавливался, соскребал с них ошмётки налипшей соломы и земли. Ступни ног с распухшими красными пальцами в промокших портянках деревенели от ледяной воды. Заболел я той весной плевритом. Простудился. Но коли до сих пор жив, то не моё было время умирать. Выкарабкался.
А было так…
В конце апреля снег стаял почти совсем. После холодного ветра, что дули с севера, с юга потянуло теплом. Трясогузки, качая хвостиками, забегали по проталинкам. Воробьи с шумом высыпали на крышу, устроили там радостный переполох.
В один из таких тёплых дней я вышел из дому в одних трусах, устроился позагорать на завалинке, нежась в ласковых лучах, пробивающих мягкую дымку испарений над мокрой землёй. Возле нашего дома остановился грузовик «ГАЗ-51». Шофёр Витька Кульга, крепыш–парень, недавно вернувшийся из армии, вылез из кабины, поднял капот. Что–то стал там подкручивать, а я подошёл к машине. В кузове сидели человек пять–шесть колхозников. Кто–то из них крикнул:
— Генка, поехали с нами!
Какой ум был у меня? Какой ум был у взрослых людей, видевших, что в кузов забрался босой, в одних трусах, мальчишка?
Витька Кульга хлопнул капотом, сел в кабину, включил мотор и лихо покатил за село, на дальний полевой стан. Там простоял до вечера, возился с колёсами, а я голодный, почти нагой, если считать трусы одеждой, бегал по лесу, рвал медунки и жевал их. В колках и низинках ещё лежал потемневший снег. Мои босые ноги, красные как у гуся, занемели. Я прыгал по затвердевшему насту, не ощущая их.
В сумерках уходящего апрельского дня бравый водитель в стёганом солдатском ватнике «с ветерком» гнал машину в деревню. Я стоял в кузове, держась за кабину. Трусы раздувались пузырём.
Утром я слёг и провалялся в жару несколько дней. Весенняя распутица не позволяла отвезти меня в тогучинскую больницу. За окном пели скворцы. Отец орудовал вилами, складывая из навоза огуречную гряду. Мать ругалась с ним на улице:
— Мальчишку в больницу везти надо. Помрёт ведь. Жар у него, одышка…
— А я что? На себе понесу? Попутно хоть бы сена воз на базар увезти… А как по грязи тащиться? Машины в район не идут. Ни на телеге, ни на санях не проехать. Угораздило его простыть в распутицу! — со злом отвечал отец, продолжая швырять навоз.
— Геночка, сыночек, помирать собрался? — наклонялась ко мне мать со слезами. — Наверно, помрёшь… Фельдшера нет в деревне, а в больницу добраться не на чем.
А мне без разницы, помираю или нет. Душно, жарко, скучно, спина затекла от долгого лежания — только и всего.
Дороги подсохли, и меня увезли в Тогучин, в больницу. На чём — не помню. Туда же вскоре и сестру Гальку с туберкулёзом лёгких привезли. В одной палате с ней лежали. Мне прокололи бок длинной иглой, через которую вытекло много жидкости.
В тогучинской больнице я впервые пил компот из сухофруктов. Мать купила несколько банок сливового джема и книги: «Том Сойер» Марка Твена, «Остров сокровищ» Роберта Стивенсона, «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо, «Школа» Аркадия Гайдара, «Через все преграды» Николая Осинина, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле.
Я не скучал. Лучше лежать в больнице и читать увлекательные книги, чем бить ноги по непролазной грязи, отмеривая шагами десятки километров в школу и обратно домой.
Майским солнечным днём мимо окон больницы ходила и рыдала женщина.
— Её мужа в лесу клещ энцефалитный укусил, — горестно сказала пожилая санитарка, убиравшая в палате. — И он умер.
Тогда же увидел убитого поездом молодого человека. Врач разрешил мне погулять в больничном дворике. Из любопытства я заглянул в открытую дверь морга. На мраморной скамье лежал обнажённый, окровавленный юноша. Парня того погибшего давно родственники позабыли. А я вот помню.