Жизнь-река
Шрифт:
В соседнем селе Марковском парень застрелился из–за девки. Скинул сапог, приложил ствол к груди и пальцем ноги надавил на спуск. Он лежал возле речки Анчошки, и мы, пацаны, бегали смотреть самоубийцу, облепленного мухами.
Потом двое висельников было.
Рудик Маурер из совхоза МВД повесился на толстой корявой берёзе зимой. Нашли его летом. Ремешок, на котором болталось тело Рудика, оборвался. Труп упал на землю, и сквозь него проросла трава. То, что осталось от немецкого мальчика–семиклассника, соскребли лопатами в гроб вместе с землёй.
Восемнадцатилетний парень Шурка Кугоколо по прозвищу О-цэ повесился из–за моей двоюродной сестры — рыжей и конопатой Райки Гришенковой. А может, и не из–за неё.
Он пришёл в клуб в новой сатиновой рубахе и в новых кирзовых сапогах, жирно намазанных дёгтем. Шурка был хромой, ходил с палочкой и сох по Райке.
— Рая, о-цэ, можно с тобой поговорить? — припадая на левую ногу, опираясь на палку, подковылял Шурка к Райке.
— Ещё чего захотел! Хромай дальше! — хохотнула Райка, щелкая семечки.
— Шурка! Ишь, вырядился! Тебе, паршивец, кто позволял сапоги новые брать? Не тебе, а Витьке куплены. Пошто они тебе, калеке? А ну, пошёл домой! Жених, едрёна фени! — закричала на Шурку его мать, пришедшая к клубу с хворостиной.
Бедный парень, опозоренный при девчатах, при всей боровлянской молодёжи, столпившейся у клубного крыльца, а главное, при Райке, молча повернулся и куда–то захромал. Дней через пять Николай Останин, недавно вернувшийся со службы на границе, гнал поутру табун колхозных лошадей.
— Дядь Коль, моей Волги не видел? — спросил я его.
— Нет, но колокольчик бренчит во–он в той стороне, — махнул зелёной фуражкой бывший пограничник. — Да к тем кустам не ходи, — понизил он голос. — Шурка О-цэ висит там.
— Как висит? — испуганно переспросил я.
— Повешался…
Неодолимая внутренняя сила посмотреть на чужую смерть, познать её таинство увлекла меня к страшным кустам, указанным Николаем Останиным. Ещё издали заметил я чёрное пятно на тонкой берёзке, полусогнутой телом Шурки. Преодолевая страх, я приблизился к роковому деревцу, предназначенному сатанинскими силами сыграть зловещую роль в незавидной Шуркиной судьбе. В глаза мне сразу бросились босые ноги висельника. Сапоги стояли внизу. Лилово–синее лицо мёртвого горемыки–инвалида облепила мухота. Тошнотворный запах разлагающегося трупа отогнал меня прочь от страшного места насилия человека над собой.
Было всё странно и непонятно. Как так? Тёплое июньское солнце поднялось над лесом. Кукует кукушка. Оранжевые огоньки пламенеют в зелёной траве. Муравейник кишмя кишит тружениками–муравьями. Бабочка–лимонница весело порхает над лугом. Шмель сердито гудит на желтом цветке. Неподалеку позванивает колокольчик Волги. Жизнь! Кругом жизнь! Но уже нет в ней юмориста–шутника Шурки Кугоколо по прозвищу О-цэ. Странно…
Нет, вешаться последнее дело. Лучше погибнуть геройски как Лёшка–подводник в фильме «Добровольцы». Вот закончу школу, пойду служить на флот и тогда…
Забыв о синяках, оставленных удилами, я уже представлял себя в отсеке подводной лодки, на мостике корабля. Приятные грёзы на рассвете прервала мать своей противной жалостью.
— Геночка, сыночек, вставай… Такая роса, а я разбудила тебя ни свет, ни заря. И как только пойдёшь, вымокнешь ведь…
Пожалела, называется… А я ещё и глаз не сомкнул.
Выбродившись по мокрой траве, я приводил Волгу домой. Подносил к телеге хомут, седёлку и дугу, начинал запрягать лошадь. Отец, озабоченный предстоящей работой в поле или в лесу, с утра бывал не в духе, срывал зло на лошади. Выхватив у меня повод, сам брался за упряжь. Та, при виде его тряслась от страха и, перебирая ногами, не становилась в оглобли. Звезданув животное кулачищем в лоб, отец терял терпение, хватал кобылу под уздцы и так осаживал, что Волга, пятясь, садилась задом и жалобно ржала. От такого ужасного зрелища, нередко виденного по утрам, у меня наворачивались слёзы. Помнится, об этом я уже рассказывал, но не боюсь повторить: не бейте братьев наших меньших.
Последние, так называемые «летние каникулы», протекали как всегда в изнурительных работах в лесу, на сеноуборке, во дворе нашей лесниковской усадьбы.
Особых происшествий и приключений у меня не было. Если не считать падения с крыши в июне. Приземлился удачно, спиной на кучку мха, брошенную среди стружек и щепок.
Какое–то время лежал в обмороке после удара. Очнулся — не мог понять, где я, что со мной. Увидел недостроенный дом перед собой, вспомнил: толкался на срубе новой избы. Попятился в забывчивости, споткнулся о бревно, опрокинулся навзничь и улетел вниз, на моховую подстилку. В голове долго шумело, гудело, стучало. Упади я на полшага левее–правее на утоптанную плотниками землю — не подняться бы мне с неё.
Очень похожее состояние прочувствовал в июле, заполучив удар копытом по голове.
Перед тем как спутать лошадь, снял с головы старую кепку, намереваясь выбросить. Подумал: «Сколько можно носить эту рвань? Лето, жара, а я в кепке…» Размахнулся, приглядываясь, куда бы её зашвырнуть, и передумал: «Мамка заругается, как узнает… Да, может, сгодится ещё на хозяйстве…» Опять напялил на голову, присел возле левой передней ноги лошади, набросил волосяное путо ей на правую ногу, начал плести. Лошадь рывками щипала траву, отгоняя гнус хвостом. Слепень больно укусил её. Волга резко ударила левой задней ногой себя по животу, угодив копытом мне в правый висок.
Не кропать бы мне сейчас этих строк, если бы не потрёпанная, стёганая ватином, кепка. Она смягчила удар. Сколько пролежал без сознания — не известно. Очнулся — надо мной шумели берёзы. И поначалу не мог сообразить, почему лежу в траве. Приподнялся на локтях, увидел пасущуюся неподалеку лошадь в узде. Повод тащился подле неё. Чёрной блестящей гадюкой выстелилось на пригорке волосяное путо.
И память вернулась ко мне. Тупая боль в правом виске подсказала о том, что случилось со мной.
Ветка ивы, спасшая меня на глубоком пруду среди белых лилий.
Железный лом, прошедший за спиной между телом и ватником.
Вагонная скоба, за которую успел ухватиться перед поездом.
Варежка, упавшая с руки перед натянутой бечевой самострела…
Мох под спину при падении с крыши.
Кепка, ослабившая лошадиный удар копытом.
Ещё много в жизни будет со мной подобных происшествий. В каждом из них я был на волосок от смерти, но всякий раз находилась спасительная соломинка. Что это? Случайность? Или забота обо мне святого заступника? Я верю в последнее. И никто не переубедит меня в обратном. Ангел–хранитель уберёг от всех бед. Многое в жизни пришлось испытать, прежде чем я, убеждённый в молодости атеист, поверил в в Бога. Много раз пришлось сорваться с жизненной кручи, улететь в пропасть небытия и остаться невредимым, чтобы поверить в Спасителя.