Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Нет, Дягилев – не интриган, не честолюбец, добивающийся своих мелких корыстных целей. Возможно, он станет крупным организатором нашей культурной жизни, возможно, заменит таких, как Савва Мамонтов и Савва Морозов, Павел Третьяков и Митрофан Беляев.
Наконец-то 12 февраля 1903 года открылась выставка журнала «Мир искусства» в Петербурге, и Шаляпин, понимая, что времени на Петербург было отведено мало, в один из свободных дней пошел на выставку Дягилева, о которой повсюду столько же было разговоров в северной столице, как о Яне Кубелике совсем недавно в Москве. Что ж, газеты умеют создавать общественное мнение: куда ни пойдешь, повсюду только и разговоров об этой выставке и чуть ли не упреки: выставка открылась, а ты все не был…
Федор Иванович тянулся к живописи, набрасывал эскизы своих будущих костюмов, шаржи друзей и недругов, пробовал свои силы в скульптуре; так, баловство, конечно, но чувствовал, что кое-что может и слепить, особенно-то этим некогда увлекаться, времени нет, но среди друзей – много художников, которые не пустят в свой внутренний мир, если ты не способен понять их искусства.
Говорили, что Дягилев был так обеспокоен этой выставкой, что ожидает «ряда невероятных скандалов». Ну как же может что-нибудь путное обойтись без скандалов на Руси, обязательно что-то вылезет. Теляковский рассказал об одном из них, происшедшем совсем недавно. «Может быть, Федор Иванович, – вспоминал Шаляпин рассказ Теляковского, – вы слышали, что в Петербурге в январе сего года открылось много выставок, идет нешуточное соревнование среди художников. В залах академии – первая выставка этюдов, рисунков, эскизов Товарищества передвижных художественных выставок, один только Репин представил больше восьмидесяти работ, ну, Маковский, конечно, Дубовской… В здании Пассажа – выставка русских акварелистов. В залах Общества поощрения художеств – французская художественная выставка… Вот на этой-то выставке и разгорелся скандал. Бенуа, состоявший на службе в Обществе поощрения художеств, буквально разгромил эту выставку, назвав ее не просто неудачной, а позорной. Вскоре после выхода его статьи в журнале «Мир искусства» состоялось открытие выставки «Современное искусство», там демонстрировались интерьеры-образцы Бенуа, Лансере, Бакста, Головина, Коровина, интересная выставка… Но дело не в этом. Бенуа, как один из устроителей, стоял у входа и встречал приглашенных на вернисаж. Директор школы Общества поощрения художеств Сабанеев, рассерженный и обиженный за критику, увидев Бенуа, сразу отвел его в сторону и тоном начальника стал выговаривать свои претензии как подчиненному, наконец гневно бросил такую фразу: «Как вам не стыдно. Вы получаете жалованье от императорского Общества поощрения и позволяете себе так о нем отзываться». Конечно, погорячился Сабанеев, слов нет, и можно было бы простить ему эту горячность, но Бенуа, видимо взвинченный хлопотами по устройству выставки и действительно вложивший в нее столько сил, изобретательности и ума, ослепленный незаслуженной обидой, бросился на Сабанеева с кулаками, схватил его за обшлаг сюртука и стал трясти несчастного директора, как грушу, бросая ему в лицо: «негодяй», «мерзавец»… Сабанеев еле-еле оторвался от совсем осатаневшего от обиды Бенуа, которого друзья и знакомые тут же увели в другую комнату. Все ожидали, что Сабанеев вызовет на дуэль, все-таки публичное оскорбление действием, и Бенуа уже попросил быть у него секундантами Дягилева и Философова, но, слава Богу, Сабанеев нашел в себе мужество письменно признать свою вину за случившееся, но комитет Общества в официальном письме выразил неудовольствие критикой Бенуа французской выставки. Бенуа тут же подал в отставку и собирается в Рим, где живет уже его семья…»
Шаляпин ходил по выставочным залам, буквально всматривался в картины разных художников, здесь представленных, и заметил, что выставлены не только петербуржцы, как он ожидал, но и много москвичей. Видимо, соревнование закончилось, предположил Шаляпин, и Дягилеву удалось объединить всех талантливых художников новой эпохи, ну, может, не всех, но выставка получилась действительно интересная. Но почему ж такой разнобой в оценках картин, думал Федор Иванович, прислушиваясь к голосам, которые раздавались рядом. Особенно яростные споры возникали у «Демона» Врубеля. Одни утверждали, что картина – пример «бездарности и безграмотности», и вообще мирискусники, пока учились у Запада, несли что-то новое, свежее, а теперь понеслись с головокружительной быстротой назад, они все забыли, чему учились… «Декадентам нужно непременно то, что совсем бы не походило на традиционное понятие красоты». – «Да помилуйте, вы же признаете Врубеля талантливым человеком, надеюсь. Так почему ж вы ему должны диктовать, как ему писать «Демона». Вы говорите, пошел назад, и пусть себе идет, лишь бы не стоял на месте, он же художник, значит, свободен в своем выборе. К тому же он идет не назад, как вы говорите, а идет своим путем, своей дорогой, не подражая никому, только подражательность погибает, искренность в искусстве прокладывает новые пути». Третий пытается примирить две разные точки зрения, находя, что у декадентов есть таланты, они, несомненно, расширяют гамму ощущений. И заслуга их уродливого искусства в том, что мастера старой школы присматриваются к ним в поисках собственных изобразительных средств, расширяя свою палитру, так сказать. Едкое безумие декадентства перерождается в более одухотворенное и богатое искусство московской школы живописцев. Зрители уходили, приходили другие, тоже высказывали свои суждения, ничуть не стесняясь его присутствия: «На этой выставке – все уроды и калеки, смотришь на все это и поражаешься, как будто в России нет здоровых людей, а есть только вот такие». Какие? – хотелось возразить Шаляпину, но он молча выслушивал все, что говорили вокруг, зная свой горячий характер, не ввязывался в споры: с тех пор как Мамонтов впервые показал ему непринятые жюри картины Врубеля, прошло семь лет, и за это время многое изменилось в нем самом, в его взглядах на искусство: искусство то, что неповторимо, неподражаемо, в красках, в форме, в содержательности своей. А главное – идут споры, сталкиваются различные мнения, значит, рождаются новые мысли, новые формы, новаторские произведения во всех сферах русской культуры. Вот что радовало Шаляпина во время посещения Пятой выставки журнала «Мир искусства».
У выхода столкнулся с торопившимся на выставку репортером, с которым был шапочно знаком, но репортер тут же застыл и, ничуть не стесняясь, спросил:
– Федор Иванович! Правда ли, что постом вы собираетесь в Египет?
– Правда.
– А почему в Египет?
Шаляпин отмахнулся от репортера, как от мухи: «А если б в Китай, спросил бы, почему в Китай… Что ему тут скажешь… Хочу посмотреть Египет, и все! Хочу отдохнуть, хочу новых впечатлений, хочу радоваться жизни…»
И, вернувшись в Москву, Федор Иванович стал собираться в Африку. Перед этим, правда, предстояли двухнедельные гастроли в Харькове, Одессе, Киеве, снова в Харькове, вновь в Киеве, а после этого – в Одессу на пароход. Две недели переездов и выступлений. Но это не пугало его, привычного к гастрольным переездам. Слава Богу, с ним едет друг – Арсений Николаевич Корещенко, Арсюша, который понимает его с полуслова, ловит каждое его движение, превосходный аккомпаниатор, хороший композитор и дирижер, с ним легко работать и привычно.
И в Москве журналисты насели на него: почему в Африку? Сначала терпел, а потом велел не принимать… Все равно правды никто не напишет, простые слова, если признаешься им в чем-нибудь, непременно переврут… Почему в Африку? Просто интересно, никогда там не был, а столько слышал и читал о своеобразии тех мест. Да, и не только в Африку… Побывает в Константинополе, Александрии, других городах, а закончит свое путешествие в Неаполе, где надеется действительно отдохнуть… Хорошо бы никто не знал об этом. Но как скрыться от вездесущих репортеров?
Гастроли прошли успешно, как уж повелось в газетах, были отчеты о его концертах. 25 февраля «Харьковские губернские ведомости» сообщали: «Концерт Ф.И. Шаляпина прошел с колоссальным успехом при более чем переполненном зале. Стон и гул восторга наполнял зал». «Одесские новости» 27 февраля отмечали: «Во всем, что поет Шаляпин, так и чувствуется потомок какого-нибудь старорусского витязя. Чувствуется чисто национальный талант-самородок, в каждой фразе которого пробивается жажда шири и простора…»
Эти газеты Шаляпину приносили в номер гостиницы, он, естественно, просматривал их, но эти восторги становились привычными и чаще всего не трогали его душу. Вот поругали бы или хоть подсказали бы что-либо… Переполненный зал, жажда шири и простора… Да и что еще ждать от репортеров…
7 марта концертом в зале Купеческого клуба в Киеве закончились гастроли, и Федор Иванович ночным поездом отправился в Одессу. Здесь его ждал Михаил Акимович Слонов, с которым, чтоб не скучно было, он и договорился поплыть в Африку. Газеты уже растрезвонили об этой поездке, так что и в Одессе ему часто задавали старые знакомые все тот же нелепый и странный вопрос: почему в Африку? Кое-что купили в магазинах, побродили по бульварам, крепко поужинали и поздно легли спать. И чуть не проспали… Пришлось позвонить по телефону, что опаздывает, извините…
Шаляпина ждали. Так уж стало получаться, что никак он вовремя не успевал. Вот уже собрался, вышел, а по ходу стоит фигура, которая оказывается давним знакомым. И как не остановиться? «На пароход спешу! Боюсь, опоздаю». – «Подождут, ничего с ними не случится, – отвечает знакомый, – а я тебе хочу два слова сказать». Шаляпин подумал, что-нибудь важное, а оказалась обычная пустая болтовня. Так и действительно он опоздал на пятнадцать минут.
Пароход «Царь» готов был к отплытию. На пристани толпа народа, жаждущая увидеть своего кумира, хотя довольно рано, 10 часов утра, и брызжет нудный дождик…
Пассажиры, столпившиеся у борта корабля, сначала недоумевали: кого ж пришла провожать столь возбужденная толпа, а потом, узнав, обрадовались: их ожидает интересное знакомство в пути, может, и споет. Кто знает… Нарядно одетые дамы, услышавшие такую новость, чуть не сомлели от радости.
– Вот так приятная неожиданность – путешествовать в обществе Шаляпина, – уж непременно уговорим: будет петь.
Пока щебетали возбужденные дамы на пароходе, на пристани раздались приветственные крики, восклицания, кто-то от избытка чувств прокричал «Ура!». А по трапу уже поднимался высокий человек, причудливо одетый – в длинном тяжелом пальто, чем-то напоминающем священническую рясу, в теплой меховой шапке, а когда «ряса» при подъеме по трапу расходилась, были видны лакированные сапоги с длинными голенищами. Это был Шаляпин. Федор Иванович извинился перед капитаном, командой, легкий поклон отдал всем собравшимся, повернулся в сторону пристани, помахал прощально руками и пошел было вслед за помощником капитана, который пригласил его в каюту первого класса. Но Михаил Слонов не мог пропустить такой момент: Шаляпин на палубе парохода – такой прекрасный получится снимок. И тут же к Федору Ивановичу пристроились несколько мужчин и одна очаровательная женщина. Этот снимок увековечил первые минуты пребывания Шаляпина на палубе корабля. И довольный Слонов, и чуточку рассерженный, невыспавшийся Шаляпин разошлись по своим каютам.
И как только пароход вышел в открытое море, Шаляпин показался на палубе, благо море было спокойным, суета со встречей осталась позади, можно было вздохнуть спокойно, и он долго любовался играющими недалеко от парохода дельфинами. Лучи солнца пробили тучи, море засверкало своей притягательной красотой, на душе стало тихо и благостно. «Господи, как хорошо-то, кажется, за эти две недели гастролей измотался вконец, ан нет, снова появились и силы, и желание радоваться всем проявлениям жизни. Лишь бы не приставали, дали бы хоть часик вот так спокойно полюбоваться на море…» Но надежды его не сбылись. И Шаляпин ничуть не удивился, когда к нему подошел давний знакомый Николай Афанасьевич Соколов.