Жизнь Шаляпина. Триумф

Петелин Виктор Васильевич

– Не могу тебе сказать, но думаю, что скоро запишут, если не записали уже… Она все больше входит в жизнь профессиональных актеров, театров, администраторов. Однажды я слышал, как Теляковский, обращая внимание на технику рук, говорил известным оперным артистам: «Учитесь у Плевицкой, как держаться на сцене». И действительно, как писал один из рецензентов, у нее милые жесты, милая манера держаться, она умеет вовремя быть неподвижной, «вкопанной» и вовремя двинуться и чисто русским славно-застенчивым и немного лукавым движением поднести руку к лицу… Я слушал ее «Лучинушку», «Липу вековую» и другие, а одну народную песню «Молодешеньку» я разучивал с ней вместе… Талантливая, оригинальная, очень интересная… Есть в ее репертуаре что-то граничащее с так называемым народным и фабричным… Есть и поза, подогнана под современность, без искренности и настоящей поэзии, которыми полны наши песни… Я подсказал Надежде Васильевне несколько настоящих, подлинных песен, выстраданных, выношенных в народной груди… Есть, есть у нее недостатки и в самом голосе, а главное – в его обработке. Плевицкая сильно может заинтересовать как непосредственного слушателя, бесхитростно воспринимающего впечатления, так и самого изысканного знатока. Она талантлива – в этом вся сила, в этом тайна ее обаяния, огромного обаяния, она обладает всем богатством психологических нюансов для передачи всех человеческих чувств со всеми их оттенками. Непременно пришлю тебе пластинки с ее записями и граммофон, если у тебя нет…

– Есть! Твои пластинки слушали. Каприйцы, особенно те, кому не довелось тебя слушать «живьем», рабочие, революционеры, итальянцы, простые рыбаки, восхищались твоим пением, Федор. И как ты хорошо рассказываешь, столько тепла в твоих словах, твоих оценках чужого таланта, чужого труда. И я, слушая тебя, все время вспоминал твой разговор с Пятницким, о твоем желании написать воспоминания.

– Порой у меня действительно возникает желание рассказать о моей жизни. В конце прошлого года исполнилось двадцать лет моей сценической деятельности, хотел отметить этот юбилей, но сам знаешь, что произошло. Не знаю, как я служил Искусству, хорошо или плохо, но знаю только одно, что имя мое в Искусстве заработано мною потом, кровью и всевозможными лишениями, имя мое не раз прославляло мою родину далеко за ее пределами, и потому особенно обидно иметь такой чудовищный юбилей, в котором самое высокое приветствие выражается словами «холоп», «подлец». Не знаю, что сделали для родины многие из тех, кто меня оскорбил, может быть, больше моего, но пока что-то ничего особенного не известно, многие из них просто ничто, считающие себя революционерами и ищущие прав и свободы. Самое ужасное, Алекса, произошло на спектакле «Дон Кихот» в Париже.

Представляешь, в публике послышались свистки и оскорбительные для меня выкрики. Естественно, это кричали русские эмигранты-революционеры. Конечно, их тут же вышвырнули и избили за сопротивление, но мне-то каково играть после такого эпизода… Настроение совсем упало, играл вяло, без того желания, с которым всегда выхожу на сцену. И в таком настроении я как-то отвлекся и подвернул себе ногу, оказалось, вывих и растяжение сухожилий, почти месяц лечили меня в Виши, к тому же еще и основательная подагра объявилась. И в Виши посадили меня на диету… Еще никогда в жизни моей мне так не везло, как в этот год.

Горький внимательно слушал Шаляпина, чувствуя, что ему необходимо выговориться, как всегда бывает у человека, долго копившего в себе различные чувства и не имевшего возможности высказать их близкому человеку.

– Вот и на этот раз, Федор, ты говоришь так, что можно просто записать твой рассказ и укладывай его в книжку воспоминаний. Ты так вкусно говоришь, так хорошо тебя слушать. Юбилей мы твой отметим здесь, на Капри, а вот о книге воспоминаний необходимо всерьез поговорить. Написать и издать твою автобиографию совершенно необходимо, ты затеваешь дело серьезное и важное. Но дело это требует отношения глубокого, его нельзя строить через пень-колоду. Могу себе представить, что из этого получится, если ты это общезначимое дело поручишь какому-нибудь хлюсту вроде тех, кто постоянно вертится около тебя. Ведь загубишь… Этот человечек не способен понять всю огромную национальную важность твоей жизни, жизни символической, коя свидетельствует о великой силе и мощи нашей родины, о тех живых ключах крови чистой, которая бьется в сердце страны под гнетом ее татарского барства. Гляди, Федор, не брось своей души в руки торгашей словом!

– Я люблю рассказывать, а не писать. Мне предлагают записывать то, что я говорю, а потом кое-что исправлять, если что не так… И так эпизод за эпизодом, а всяких приключений много было в моей жизни, да и мыслишки о новом многотрудном деле уже возникают у меня. Действительно, некоторым моя автобиография будет полезна.

– Я-то опасаюсь, как бы опять что-то не вышло из-за доброты твоей и безалаберности. Уж больно ты горяч и прыток, без обиды будь сказано… Я предлагаю тебе вот что: как-нибудь приезжай сюда… на месяц-полтора, и я сам напишу твою жизнь под твою диктовку, мы вместе будем работать над твоей автобиографией часа по три-четыре в день… А потом рыбу ловить, загорать и прочая и прочая. Согласен? Разумеется, я ничем не стесню тебя, а только, может, подскажу, что надо выдвинуть вперед, что оставить в тени. Хочешь – дам язык, не хочешь – изменяй его по-своему… Необходимо написать превосходно… Нужно, чтобы ты говорил о себе, ты сам.

– Дураком надо быть, чтобы отказаться от такого лестного предложения. Какой это будет прекрасный месяц, Алексей. Чудно!

Горький и Шаляпин поднялись по ступенькам, ведущим на виллу. Там уже кипела предвечерняя жизнь. Мария Федоровна разговаривала с Бродским и Николаем Евгеньевичем Бурениным.

– А мы уж начали беспокоиться, – сказала Мария Федоровна.

– Разговаривали, – просто сказал Горький. – Оказывается, у Федора Шаляпина – юбилей! Двадцать лет он служит русскому искусству. И служит, как вы знаете, с успехом. Ты, Маруся, организуй для всей нашей колонии торжество, а Федор порадует нас своим искусством.

– Мы можем только в ближайшие дни, ведь Николай Евгеньевич, постоянный аккомпаниатор наш, скоро вынужден уехать.

Мария Федоровна познакомила Шаляпина с Николаем Бурениным, превосходным музыкантом и большевиком, мечтавшим давно познакомиться с прославленным артистом императорских театров. Федор Иванович попросил Буренина как-нибудь зайти к нему, и он даст ноты, договорятся о будущем концерте.

– Дорогие друзья! – обратился Горький к Буренину и Бродскому. – Вы на Капри люди известные и влиятельные в разных кругах. Очень прошу вас повсюду говорить правду о Шаляпине и его так называемом «коленопреклонении» перед Николаем Вторым. Все разъяснилось, Мария Федоровна вам все объяснила, и теперь шума, поднятого вокруг Шаляпина, не понимаю, но чувствую, что этот шум кое-кому выгоден, он отвлекает от более серьезных поводов пошуметь, более того, чувствую, что в этом шуме звучит много фарисейских нот: мы-де не столь грешны, как сей мытарь. Что случилось? Федор Иванович Шаляпин, артист-самородок, человек гениальный, оказавший русскому искусству незабываемые услуги, наметив в нем новые пути, тот Шаляпин, который заставил думать Европу, что русский народ, русский мужик совсем не тот дикарь, о котором европейцам рассказывали холопы русского правительства, – этот Шаляпин вынужден был в сложнейших обстоятельствах, когда, в сущности, мало что от него зависело, опуститься на колено перед Николаем Вторым, а потом казнил себя суровым и беспощадным судом раскаяния. И вот обрадовался всероссийский грешник и заорал при сем удобном для самооправдания случае: бей Шаляпина, топчи его в грязь. А как это случилось, почему, насколько Шаляпин действовал сознательно и обдуманно, был ли он в этот момент холопом или просто растерявшимся в сложных обстоятельствах человеком – над этим не подумали, в этом не разобрались, торопясь осудить его. Нам с Марией Федоровной удалось во всем разобраться, Шаляпин все подробно нам рассказал… Свидетельствую, что Шаляпин – великий артист и певец, этим он и интересен, и значителен. По-прежнему любите его и не осуждайте, а главное – рассказывайте правду об этом пресловутом «коленопреклонении».

Вскоре Горький написал письмо Амфитеатрову, в котором он упрекает адресата в том, что он занял непримиримую позицию по отношению к Шаляпину, и советует Амфитеатрову: «Не подобает судить безапелляционно Шаляпина, который стоит дороже шестисот Милюковых». Написал еще нескольким своим товарищам по партии и революционному движению, советуя не поднимать больше шума вокруг Шаляпина. Так постепенно стал стихать скандал вокруг этого эпизода.

О грандиозном вечере, на котором пел Шаляпин, есть несколько авторитетных свидетельств, которые дают хоть какое-то представление. Прежде всего сам Горький после этого вечера писал А.Н. Тихонову: «Действительно, пел Ф. (Шаляпин. – В. П.) – сверхъестественно, страшно: особенно Шуберта «Двойник» и «Ненастный день» Римского-Корсакова. Репертуарище у него расширен очень сильно. Изумительно поет Грига, и вообще северных. И – Филиппа II. Да вообще – что же говорить – маг…» А. И. Колпинская вспоминала об этом концерте: «…стоит Федор Иванович у колонны террасы, а Алексей Максимович ходит взад и вперед по террасе, остановится время от времени и «дает заказ»: «Теперь «Блоху», «Дубинушку»! А ну – нашу волжскую!..» Шаляпин поет… Мы слушаем затаив дыхание. Кажется, и море, притихнув, слушает, и темные горы, и весь остров.

Кончил петь Шаляпин. И вдруг на дороге, на тропинках, окружавших виллу, раздался взрыв аплодисментов и крики: «Да здравствует Горький!», «Да здравствует Шаляпин!», «Слава русской музыке!»… Словом, целая демонстрация благородных каприйцев, собравшихся у виллы при первых же звуках могучего голоса русского певца…»

Иосифу Бродскому тоже запомнился этот вечер: «По случаю этого перемирия был устроен грандиозный вечер, на котором много пел Шаляпин. Я воспользовался его пребыванием на Капри и написал портрет, который он купил у меня и подарил Горькому… В прекрасные лунные ночи Шаляпин, Горький и я уходили в горы. Во время прогулки они делились воспоминаниями, удивительно ярко рассказывая о своей скитальческой молодости. Таких вечерних прогулок было много, и я очень жалею, что тогда же не записал эти уже никогда неповторимые рассказы».

11 сентября 1911 года Шаляпин покинул прекрасный остров Капри. 15 сентября он уже был в Петербурге и приступил к постановке «Хованщины» в качестве режиссера.

Глава седьмая

«Хованщина»

Первые дни после приезда с Капри Шаляпин опасался каких-либо провокаций. Избегал людных мест, чаще пользовался извозчиком даже на небольшие расстояния, дабы не встречаться с нежелательными знакомыми, которые могли выкинуть непредсказуемое коленце. Тем более с экстремистами левого толка.