Жизнь Шаляпина. Триумф

Петелин Виктор Васильевич

В тот вечер не было никакой причины исполнять гимн, ибо спектакль был обыкновенный и происходил в обыкновенный день.

«Начинается», – подумал я, когда единичные возгласы с требованием гимна стали подхватываться публикой.

Ввиду отсутствия оркестрантов на местах гимн не мог быть немедленно исполнен.

Вдруг за спущенным занавесом неожиданно, при неутихшем говоре зрительного зала, хор начал петь гимн а капелла, без оркестра. Исполнение гимна без оркестра, а главное – при спущенном занавесе – никогда не практиковалось в театре.

«Начинается», – думал я.

Когда артисты, уже разошедшиеся по уборным, узнали об исполнении гимна хором, они тоже стали выходить на сцену, ибо, по

правилам, при пении гимна должны были выходить на сцену и принимать участие в пении все артисты-солисты, хотя бы они были в это время и не в костюме.

Когда занавес, из-за которого раздавалось пение гимна, взвился, весь хор опустился на колени, обернувшись лицом к царской ложе.

Ближе всего к царской ложе стояла на коленях артистка Е.И. Збруева.

Услышав, что поют гимн, на сцену вышел и Шаляпин.

Он вошел в дверь терема (оставалась декорация третьего акта), и его высокая фигура казалась еще выше наряду с коленопреклоненной толпой.

Увидев хор на коленях, Шаляпин стал пятиться назад, но хористы дверь из терема загородили.

Шаляпин смотрел в направлении моей ложи, будто спрашивая, что делать ему.

Я указал ему кивком головы, что он сам видит, что происходит на сцене.

Как бы Шаляпин ни поступил – во всяком случае он остался бы виноват. Если он станет на колени – зачем встал? Если не станет – зачем он один остался стоять? Продолжать стоять, когда все опустились на колени, – это было бы объяснено как демонстрация. Шаляпин опустился на колено.

Стоящие в переднем ряду хористы и хористки со слезами на глазах и очень взволнованные пропели три раза гимн без оркестра.

В это время постепенно стал собираться оркестр. Прибежал и капельмейстер А. Коутс, подхватил пение хора, который к этому времени стал уже немного подниматься, и гимн был повторен еще трижды с оркестром.

Публика, вообще довольная спектаклем, была заинтересована и этой, на вид патриотической, манифестацией.

На самом же деле хор имел приготовленное прошение на высочайшее имя, в котором излагал свои нужды и жаловался на дирекцию все по тому же вопросу о пенсиях. Хор рассчитывал, что после подобной демонстрации государь вышлет к ним кого-нибудь из великих князей или дежурного флигель-адъютанта, чтобы поблагодарить их за искреннее выражение верноподданнических чувств, а они тут же передадут для вручения государю прошение. Расчет был в том, что после всего происшедшего государю нельзя будет не обратить особого внимания на прошение хора.

Только я и министр двора, в сущности, знали точно, что это за демонстрация и насколько она была действительно «искренна» и «патриотична»…»

Теляковский оказался в глупейшем положении. Он прошел в царскую ложу просить разрешения продолжать спектакль, а в царской ложе пили чай и радовались патриотической демонстрации, которую вся императорская семья приняла за чистую монету. Царь попросил Теляковского поблагодарить артистов за выражение чувств и преданности. Мог ли придворный такого ранга объяснить монарху истинное положение дела и причину демонстрации? Нет, конечно! И Теляковский промолчал, молча кивнув согласие, размышляя о том, как бы ему выпутаться из сложнейшего положения, в котором он оказался. Благодарить хор, как повелел государь, было глупо и наивно потому, что он знал истинные мотивы исполнения гимна. И не исполнить повеление Николая Второго тоже нельзя – обязательно после спектакля спросит, передавал ли Теляковский его благодарность. И министр Фредерикс тоже ничего не посоветовал, просил только не разочаровывать царскую ложу в приятном для нее впечатлении патриотической демонстрации. Теляковский через Тартакова передал хору благодарность царя, а от себя поругал их за то, что они пели гимн без оркестра.

Возможно, и

не было б такого скандала в последующем, если б министерство внутренних дел не раздуло это «торжество». Опера завершилась шумным успехом Шаляпина, его триумфом. А в правительственном сообщении, опубликованном официальными газетами, говорилось о том, что после пятой картины хор во главе с солистом его величества Шаляпиным, «стоя на коленях и обратившись к царской ложе, исполнили «Боже, царя храни», а его величество, подойдя к барьеру царской ложи, «милостиво кланялся публике, восторженно приветствовавшей государя императора криками «Ура!». Все это в извращенной форме передавало роль Шаляпина во всей этой фальшивой манифестации. Но сообщение было передано и в Европу, «и через несколько дней весть эта облетела весь мир», а Шаляпин, естественно, не скоро узнал обо всем этом, приобретавшем с каждым днем скандальную известность, обрастая все новыми и новыми измышлениями падких на сенсации журналистов.

Он еще один раз, 7 января, исполнил роль Бориса Годунова, а 8 января уехал в Монте-Карло, где 12 января начались его обычные гастрольные выступления.

Каково же было его удивление, когда враждебно настроенные молодые люди при встрече заявили ему:

– Вот до чего вы дошли, докатились, Шаляпин! Вы один среди сцены стали на колени перед царской ложей и несколько раз пели гимн! И вы, Шаляпин, тот самый, кто в 1905 году тоже один, но стоя на столе в «Метрополе», среди полного зала, пели «Дубинушку». Нет прощения за ваше низкопоклонство перед царем-душегубом…

И если б это было единичным выступлением… Его просто начали травить, организованно и сознательно травить, избирая самые изощренные формы. Плеханов вернул фотографию Шаляпина с издевательской надписью – «за ненадобностью». Амфитеатров написал «Открытое письмо Ф.И. Шаляпину», из которого явствовало, что Шаляпин «раболепно» целует руку палача, руку убийцы 9 Января. Дорошевич тоже поспешил отречься от дружбы с Шаляпиным. Чудовищная шумиха надолго выбила его из колеи, и Шаляпин впервые начал думать об эмиграции из России.

Глава шестая

Триумф за триумфом

10 сентября (28 августа по российскому времени) 1911 года Федор Шаляпин прибыл на Капри. Горький и Мария Федоровна встретили его на лодке у парохода. Дружески обнялись и расцеловались. На глазах у Федора Ивановича показались слезы. Да и Горький был очень взволнован встречей с другом.

– Я так рад, что все разъяснилось, – с горечью сказал Федор Иванович. – И этой встречи могло бы и не быть.

– Ладно уж, не береди свои раны, потом поговорим, до конца все должно быть ясно и понятно, чтоб никаких недомолвок между нами не было, – глухо произнес Горький. – Наслаждайся природой, солнцем, морским воздухом, чудесной теплой водой. Видишь, какая благодать тебя встречает…

Мария Федоровна улыбалась, радуясь, что возникшее недоразумение, которое вполне могло бы повлечь за собой разрыв, словно испарилось, не оставив, казалось, и следа в отношениях старых друзей.

– Не перевелись еще голубые ящерицы на Фаральони? – спросил Шаляпин, указывая на два утеса, поражавшие своей красотой и неприступностью.

– Не устаю удивляться, Федор, почему именно здесь, на этих скалах, водятся эти голубые ящерицы, повсюду безвозвратно вымершие. То ли климат, то ли почва какая-то особенная, то ли питание. Спрашивал ученых. Тоже удивляются… Это одна из сказок Капри, крошечного кусочка земли, но такого вкусного. Здесь просто пьянеешь, балдеешь и ничего не можешь делать. Все смотришь и улыбаешься… Красиво море, остров, его скалы, и люди не портят этого впечатления беспечной, веселой пестрой красоты. А какие это музыканты, ну, ты их слышал… В них столько природной веселости, наивной жажды красивого…