Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Автор монографии «Шаляпин» Эдуард Старк, печатавший свои рецензии и статьи под псевдонимом Зигфрид, по горячим следам выступлений Шаляпина в «Дон Кихоте» так описывает происходящее на сцене: «Вот в сопровождении верного оруженосца Санчо Дон Кихот медленно выезжает на своем белом Россинанте на площадь испанского городка и останавливается… Длинный, тощий, с необыкновенно худым лицом, украшенным сильно выгнутым длинным носом; узкая, волнистым клином падающая борода; жесткие, длинные, круто торчащие усы, из-под шляпы в беспорядке выбиваются волосы неопределенного оттенка, частью поседевшие, частью просто выгоревшие от солнца; необычайное добродушие разлито во всем лице, а в глазах как будто застыла какая-то навязчивая мысль; портретность доведена до художественной виртуозности, которой мог бы позавидовать любой живописец или скульптор; исчез Шаляпии-актер, певец, человек наших дней, все привычное, знакомое, скрылось под оболочкой образа, воскрешаемого из тьмы далекого прошлого, все равно бродил ли и впрямь прекрасный безумец по городам Кастилии или он только тень фантазии Сервантеса. Впечатление усиливается с каждым движением этой своеобразной фигуры, облаченной в заржавелые доспехи, с головою, покрытою Мамбреновым шлемом. Прекрасно оттенена необычайная мечтательность, доводящая до безумия, идеализм, влекущий рыцаря на подвиги во имя добра, справедливости и любви. Пусть Дон Кихот витает в эмпиреях, пусть заносится в области необычайной фантазии, – всегда и везде у него на первом плане мысль, мечта, и эта мечта, от которой он не может оторваться, налагает особый отпечаток на всю его внешность, необычайно сдержанную. Здесь у Шаляпина поражают такие приемы, каких не встретишь в других ролях, где много дикой страсти, бурных проявлений властного и гордого характера, где выступает стихийное начало в природе человека. Дон Кихот движется медленно и спокойно. Нет ничего лишнего, всюду чрезвычайная экономия жеста и мимики, и безмолвен ли Дон Кихот, разговаривает ли он, везде чувствуется чрезвычайная сосредоточенность человека, взор которого обращен вовнутрь. Грубые проявления жизни так мало его задевают, что, когда он вступает в бой с одним из поклонников Дульцинеи, сосредоточенность и благородная замкнутость не покидают его и здесь. Всю чарующую мягкость души Дон Кихота, весь его увлекательный идеализм, всю сосредоточенность и безмятежность духа Шаляпин проводит в голосе сквозь такую виртуозную гамму разнообразнейших оттенков, в смысле изменения характера звука в зависимости от душевного переживания в каждое данное мгновение, какой под силу певцу, доведшему вокальную технику до последних границ совершенства. Вот когда сказывается, что такое школа, та школа пения, которую в России, кроме Шаляпина, вы найдете лишь у немногих. Только при условии виртуозного владения голосом можно доходить до таких чудес певческой выразительности, до каких Шаляпин поднимается во всех своих партиях, а в «Дон Кихоте» подавно, делая интересным то, что у композитора, по крайнему безвкусию мелодии, совершенно однообразно и безразлично. И все, что цветет в душе Дон Кихота, находит полное выражение в звуке голоса. Когда он говорит в первом акте, как он хотел бы, чтобы среди людей царствовала вечная радость и чтобы всем жилось легко, вслушайтесь только, какой светлой окраской вдруг проникается его голос. А в дальнейшем надо слышать, как Дон Кихот, стоя перед балконом Дульцинеи, поет ей свою серенаду, проводя последнюю в чудесном тецу-уосе, в pianissimo, подобном шелесту травы на заре под дуновением утреннего ветерка, – искусство, изобличающее в певце исключительного мастера и знатока художественных эффектов, которые можно извлечь из голоса. В этом виртуозном тецу-уосе, звучащем с мягкостью скрипки, выражена вся беспредельная мечтательность души Дон Кихота. Чрезвычайно рельефен момент, когда посреди поединка Дон Кихот вдруг вспоминает, что он не допел серенады, и, бросив своего противника, берется снова за лютню. И затем – до чего картинен финал первого действия, когда Дульцинея, дав поручение Дон Кихоту найти ожерелье, похищенное у нее разбойниками, убегает со своими поклонниками, и ее смех звучит еще вдали. А Дон Кихот, не замечая ничего, не видя грубой правды, чувствуя себя лишь необыкновенно обласканным вниманием, которой он в мечтах посвятил свою жизнь, которую сделал королевой своей души, и моля небо осенить ее своим покровом, замирает на страже перед ее балконом, с обнаженным мечом в руке, и лунный свет, падающий на рыцаря, озаряет его бледное, восторженное и кротко-задумчивое лицо, которое начинает казаться почти неземным…»
Подробно разбирая и третью картину оперы, Старк отмечает, что в столкновении с разбойниками Дон Кихот, обезоруженный и связанный, под градом сыплющихся на него насмешек и оскорблений, проявляет стойкость и великую силу своей души; Шаляпин в это время молчит, но движения гордой головы, озаренные могучим светом мужества его глаз, создают величественную фигуру не знающего страха человека. Он обращается к Богу с молитвой, и столько страстности, простоты, величия и чистоты слышится в его словах, что разбойники с удивлением смотрят на него. Они узнают, кто он и откуда, каким подвигам он посвятил свою жизнь… И тут выступает на первый план, продолжает критик свой анализ созданного Шаляпиным, уже не пластика, не жест, а при полной неподвижности всего тела один лишь тон, одно лишь вокальное искусство в соединении с бесподобным мастерством декламации. Выразительность, которую Шаляпин влагает в слова, в звук голоса, дает нам ключ к уразумению души Дон Кихота, приоткрывает перед нами завесу над неведомой областью, где совершаются чудесные подвиги сердца. Выразительность эта не вмещается в слове, которое слишком грубо для того, чтобы передать подлинное движение души, ее аромат, ее тончайший отзвук. Она потому уж больше слова, что коренится в нежнейших оттенках музыкальной речи, в изменении характера звука в зависимости от переживаемого настроения, чем Шаляпин владеет в совершенстве и в чем обаяние его искусства…В сцене с разбойниками его голос то звучит мягким пиано, то, постепенно нарастая и делаясь необычайно мощным и широким благодаря прочной опоре его на дыхание, раскатывается, точно рокот морского прибоя, в особенности на той по мысли фразе, когда Дон Кихот просит вернуть ожерелье… И когда тронутый атаман вручает рыцарю заветную драгоценность, надо видеть, каким светом блаженства озаряется лицо Дон Кихота, с каким благоговением любуется он ожерельем, и сколько затаенного восторга в его голосе, когда он вдруг, точно очнувшись от сна и осознав все происходящее вокруг, зовет: «Санчо мой! Посмотри!»
Дон Кихот оказывается на празднике, который устраивает Дульсинея. Он вручает ей ожерелье. Она целует его в знак благодарности, он зовет ее вместе плыть «через бурное море»; но в ответ на свое искреннее предложение слышит насмешки, издевательства толпы собравшихся светских щеголей и куртизанок. В первое мгновение он ничего не понимает, «недоумело и беспомощно» оглядывается вокруг и тут как бы впервые сознает всю тщетность, все безумие своей мечты и от этого страшного удара вдруг чувствует себя разбитым, сокрушенным, утратившим веру… Я продолжаю цитировать Старка, много раз видевшего Шаляпина в роли Дон Кихота и сохранившего для нас эти драгоценные свидетельства. Наконец, он окончательно приходит в себя и со словами: «Ах!., твой ответ… он так ужасен!»… – весь поникает, стоит… кажется, вот-вот упадет, и нечеловеческое страдание врезывается в изможденные, усталые черты его лица… Даже Дульсинее, и той становится невыразимо жаль его. Санчо доводит его до скамьи, и Дон Кихот сидит, и кажется, что каждый мускул, каждый нерв этой застывшей в каменной неподвижности фигуры внутренне дрожат от страшной, ни с чем не сравнимой боли… Вся эта сцена проводится Шаляпиным с мастерством истинного трагика, тем большим, что в ней очень мало слов: все построено на экспрессии молчаливого переживания, выражаемого мимикой лица и пластикой тела.
Последняя картина, смерть Дон Кихота, производит впечатление потрясающее благодаря углубленности драматической выразительности, влагаемой артистом в каждую ноту… Смерть настигает в лесу. Но Дон Кихот – рыцарь, он должен встретить смерть на ногах. И вот Дон Кихот стоит, прислонившись к большому дереву, и руки его, простертые в стороны, опираются на два толстых обрубка ветвей, так он не упадет. Голова откинута вправо; он спит. На лицо уже набежали серые тени. Вот он приходит в себя после тяжелой дремоты, тихо, не меняя положения, зовет Санчо: «Посмотри, я очень болен». Санчо с тревогой подходит. «Дай руку и поддержи меня… в последний раз ты поддержи того, кто думал о людских страданиях…» Уже полная отрешенность от всего земного слышится в голосе. Звук его вуалирован, и на таком пиано слышится во всем театре, что нельзя не изумляться этому бесподобному совершенству вокального искусства.
В трогательных выражениях Дон Кихот прощается с Санчо, непередаваемая ласка и теплота звучат в его голосе. Потом, вдруг почувствовав, как это бывает перед концом, внезапный прилив сил, Дон Кихот энергичным движением схватывает копье, которое тут же было прислонено к дереву, выпрямляется во весь рост и с силою произносит: «Да, как рыцарь твой, я всегда стоял за правду!..» Но это – последняя вспышка. Копье выпадает из рук. Дон Кихот рушится на колени. Смертный туман уже застлал ему очи, но в последнее мгновение ему чудятся издали знакомые звуки, былое проносится в мимолетном видении… «Дульсинея», – как шепот травы на заре, срывается с губ Дон Кихота это имя, этот символ его героической жизни, и, опрокинувшись на зеленый бугорок, Дон Кихот умирает мгновенно.
Певец-художник, заключает Старк, создал захватывающий образ, близкий и понятный каждому, у кого в душе еще сохранилось влечение к каким-то смутным идеалам. «Создалась красота, которая останется с нами, пока не умрет последний из нас, ее созерцавших, и которая обратится в прекрасное предание для наших потомков…»
Василий Петрович Шкафер в своих воспоминаниях много лет спустя тоже рассказывает об этом спектакле, в котором Шаляпин принимал участие и как режиссер: «Подготовляя эту постановку, я навещал его и пользовался его указаниями и советами. Оперу эту он уже сыграл предварительно в Монте-Карло с огромным успехом; роль Дон Кихота ему нравилась, и сыграть в Большом театре он очень желал. Для певцов она была чрезвычайно легкой, и затрат на постановку никаких не делалось – декорации и костюмы подобрали.
Ф.И. Шаляпин ролью Дон Кихота еще лишний раз доказал свое могучее дарование. Последний акт, смерть Дон Кихота, передавался им с потрясающим, глубочайшим чувством художественной правды и выразительности. Артист, стоя прислоненный к дереву, едва держась на ногах, истомленный, угасающий, говорил тихим, слабым, едва слышным голосом умирающего последние слова Дон Кихота, вспоминая возлюбленную Дульцинею, и я, стоявший в кулисе, почти рядом и около знаменитого артиста, не мог удержаться от нахлынувших слез. Эту, в сущности, банальную музыку Массне с изуродованным текстом Сервантеса Ф.И. Шаляпин возвысил своим гениальным исполнением до величайшей трагедии человека».
Вот два драгоценных свидетельства, которые помогают нам представить Шаляпина в роли Дон Кихота, над образом которого он так много работал.
Все эти дни Федор Иванович испытывал творческий подъем, чувства его были обострены. После скандала с Авранеком как-то настороженно стали к нему относиться товарищи по сцене, словно ожидая в любой момент еще какой-нибудь выходки с его стороны. И Шаляпин, чувствуя какую-то неловкость и желая снять эту напряженность, после второго спектакля «Дон Кихота», прошедшего триумфально для него, решил поблагодарить тех, кто помогал ему достичь успеха, и женской половине хора подарил конфеты, а мужчин пригласил в ресторан «Малый Эрмитаж» поужинать. В газетах сообщалось, что ужин затянулся и прошел в самых веселых и дружеских тонах, Шаляпин был в отличном настроении, шутил, сыпал остротами, рассказывал анекдоты, а гости говорили речи и произносили тосты в его честь.
Недолго длился восстановленный было мир в душе… Вроде бы все наладилось. По крайней мере, так ему казалось. Но успокоился он только внешне, но внутренние противоречия с прежней остротой продолжали терзать его. Опять что-то накапливалось в нем и неожиданно прорвалось на рядовом спектакле в Петербурге, куда он прибыл в начале декабря… Шел «Князь Игорь», дирижировал Феликс Блуменфельд, только что вернувшийся после серьезной болезни за пульт… Шаляпин – Галицкий в своей игре отошел по обыкновению своему от привычных договоренностей и условностей, стал еще разухабистее в своей игре, зная, что опытный дирижер поймет его и поддержит, но разыгрался настолько, что не заметил, как ушел от оркестра, а несчастный Блуменфельд не справился с оркестром и не успел поддержать пошедшего непроторенными путями Шаляпина и чуть было вообще не сбился с темпа. Все знатоки заметили ошибку Шаляпина. Ему бы пошутить по поводу этой накладки, а он всерьез обиделся на давнего друга Феликса Михайловича, с которым много раз успешно выступал. И Блуменфельд так расстроился, что не смог продолжать спектакль, и попросил его заменить. Пришлось вызывать Крушевского, который и довел спектакль до конца.
Хорошо, что этот эпизод остался неизвестным журналистам, а то опять бы завели очередное «дело» на Шаляпина-скандалиста. На этот раз все сошло, никаких газетных обвинений, никаких забастовок дирижеров…
Но положение в академических театрах было сложное. Внешне все вроде шло успешно. В Мариинском театре по-прежнему блистал своим дирижерским мастерством Эдуард Францевич Направник. По-прежнему уверенно поднимал он правую руку в белой перчатке, оркестр затихал, взлетала левая рука без перчатки, и оркестр оживал, передавая все нюансы музыкальной мысли и выявляя все тонкости гармонического и мелодического строя музыкального произведения. Критики и зрители того времени отмечали, что спектакли под управлением Направника всегда проходили с большой стройностью, особенно ему удавались массовые сцены, где необходима спаянность, четкость и выразительность. В эти мгновения казалось, что оркестр, хор, солисты сливались как бы в один огромный инструмент, «на котором замечательный виртуоз вдохновенно разыгрывает музыкальные фантазии. Личности солистов, как бы они ни были знамениты, в этот момент стушевывались перед величием могучего коллектива, где их голоса и все их искусство служили лишь дополнением к общей картине», – писали современники.