Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Искренно тебе преданный и любящий Федор Шаляпин».
8 (21) февраля 1910 года Шаляпин послал Волькенштейну телеграмму:
«Спасибо, дорогой Миша. Получил письмо, квитанцию перевода. Шестого пел Дон Кихота, успех грандиозный, страшно радуюсь. После спектакля за ужином представители всей иностранной критики сделали мне овацию. Обнимаю, привет Александре Ивановне. Шаляпин».
Из этих посланий многое становится ясно в жизни Федора Шаляпина.
Очевидец этого очередного триумфа Шаляпина, дирижер Филармонического общества Александр Борисович Хессин, вспоминал: «…перед зрителем предстал рыцарь добра и чести в строгом, аскетическом образе, с ликом святого, поборника высших идеалов, со взглядом мечтателя, с обращенным в публику красноречивым жестом левой руки, зовущим к себе всех нуждающихся в его помощи.
Какое глубокое понимание искусства грима и анатомии тела проявил Федор Иванович! Как он мастерски воспользовался этим тонким искусством, гримируя себя. До чего выразительна была худоба его вытянутой, со впадинами шеи, его бесконечно длинные, тонкие пальцы, его заостренный, с горбинкой нос, его бледный, высокий, крутой лоб и, наконец, мечтательный, устремленный вдаль взгляд! Этот гениальный выход был так необычен, так потрясающе прекрасен, что вся публика партера встала как загипнотизированная. Шаляпин еще не сказал ни слова, стоял на месте и молчал. Публика замерла в каком-то оцепенении… Минута казалась вечностью… И вдруг весь театр затрясся от громовых восторженных рукоплесканий. Весь зрительный зал, наполненный декольтированными дамами, усыпанными бриллиантами, и вылощенными кавалерами, все до одного, забыв светскую условность, неистово кричали, махали руками, аплодировали, долго не давая дирижеру возможности продолжать спектакль».
О своем успехе в «Дон Кихоте» Шаляпин телеграфирует Теляковскому, пишет письмо Иоле Игнатьевне, а через несколько дней дочери Ирине: «Играл я здесь Дон Кихота, Рыцаря Печального Образа из Ламанчи, и очень всем понравился, и в последнем действии, когда бедный Дон Кихот умирает, – многие так же плакали от жалости к нему, как ты в прошлый раз в «Русалке». В среду я еду в город Берлин к немцам петь им концерт, а потом дней через семь-восемь вернусь опять в Монте-Карло».
21 февраля (6 марта) Федор Иванович пишет Иоле Игнатьевне: «Сейчас кончил своего «Дон Кихота» и послезавтра пою Мефистофеля. В пятницу уезжаю в Берлин спеть в одном из двух симфонических концертов с Кусевицким».
Так оно и произошло: уехал в Берлин, через неделю возвращается в Монте-Карло, принимает участие в гала-концерте в честь открытия Океанографического музея (напомним: Альберт Первый – ученый-океанограф), 31 марта, по московскому времени, возвращается в Москву. Навестил выздоравливающего Коровина, спел в операх «Жизнь за царя» и «Русалка» партии Сусанина и Мельника. За сорок тысяч купил особняк на Новинском бульваре и пообещал Коровину устроить в нем художественную студию.
22 апреля 1910 года пригласил к себе друзей и знакомых, шутил, рассказывал о «Дон Кихоте», расспрашивал о житье-бытье Рахманинова, Коровина, Серова, Кашкина, Сахновского, договаривался с Федором Кенеманом о летних гастролях в Харькове, Киеве, Ростове-на-Дону, Одессе.
А 23 апреля (6 мая по европейскому времени) Шаляпин вместе с неизменным за последние годы Дмитрием Смирновым участвует в «Мефистофеле» в театре «Де ля Монне» в Брюсселе.
1 (14) мая – «Дон Кихот». Присутствовавший на этом спектакле А. Амфитеатров писал: «Опера Массне – нечто жалости достойное по скудости и мещанству как музыки, так и текста. Но Шаляпин в роли Дон Кихота выше всяких похвал. Массне и либреттист ему больше мешают. Он создал образ, способный вызвать слезы на глазах. Быть может, это самая законченная и совершенная его роль. Ему сделали единодушную овацию всем театром, при полном и заслуженном забвении Массне!» Тот же автор сообщает по горячим следам событий: «Шаляпин прямо-таки велик в роли Дон Кихота и гениальным трогательным творчеством своим спасает оперу…»
Это была последняя новая роль русского гения.
Глава пятая
Скандал за скандалом
В это утро, 4 октября 1910 года, Шаляпин проснулся поздно, только вчера вернулся из длительной поездки по городам России, а сегодня уже предстояло выступать в «Фаусте» в Большом театре. И почувствовал, что сон не принес ему облегчения. По-прежнему тяжело было на сердце… Раньше он не замечал этой острой боли сердечных противоречий, а в последние месяцы все чаще задумывался о том, в каком положении он оказался, особенно после рождения внебрачной дочери Марфы. Его тянуло и к семье, к детям, да и к Иоле Игнатьевне прежние его чувства еще не совсем остыли, но стоило ему несколько дней побыть дома, как он начинал скучать, чаще вспоминать Марию Валентиновну, думать о новых поездках, о новых городах, где можно было без особых оглядок встречаться с Марией, как это было уже не раз и в Париже, и в русских городах во время гастролей… Сколько ж может продолжаться такая двойная жизнь…
Безмерно усталый приехал он в Москву. Нижний Новгород, Рига, Вильно, Варшава, Екатеринослав, Екатеринодар, Тифлис, Баку, Астрахань, наконец, Воронеж – и все эти города и концерты за 35 дней… И везде хотели от него только одного – выступлений с полной отдачей сил, требовали бисировать. Иной раз он это делал с удовольствием, но были и такие дни, когда душа его молчала, а публика требовала еще и еще, бывало, и срывался, недовольный уходил со сцены, потом ссылался на нездоровье, оправдываясь перед устроителями его гастролей.
В дверь постучались. Вошла Ирина с большой пачкой писем и газет.
– Доброе утро, папа! Мама сказала, что в этих газетах есть кое-что интересное, она их отложила для тебя.
Федор Иванович привстал, обхватил Иринку и крепко расцеловал.
– Спасибо, доченька! А кто там еще выглядывает? Заходите!
Борис, Танюшка, Федор только этого приглашения и ждали,
гурьбой ввалившись к отцу. За ними солидно вошли Лида и Иола Игнатьевна.
– Ну, слава Богу, все семейство в сборе, настроение у всех, я вижу, преотличное, – сказал Федор Иванович после того, как всех потискал и расцеловал. – Я скоро встану, ребятишки, тогда и поговорим. Я вот только почту разберу.
Иола Игнатьевна с детьми ушла, а Федор Иванович, отложив письма, стал разыскивать интересное для него. Много разговоров клубилось вокруг Русских сезонов Дягилева, особенно вокруг поставленного в Париже балета «Шехерезада». С обвинениями в самоуправстве Дягилева выступила в газете «Речь» Надежда Николаевна Римская-Корсакова. По ее мнению, Дягилев искалечил «Шехерезаду», урезал, соединил две части в одну, выпустил и переместил большие куски, что нарушало волю композитора. Как наследница всех авторских прав Николая Андреевича, она обвинила Дягилева в безнравственности, выразив тем самым неуважение к памяти композитора. И пообещала протестовать каждый раз против подобных самовольных и антихудожественных поступков господина Дягилева. Тут же Шаляпин обнаружил и сентябрьский номер «Речи», в котором Дягилев отвечает Надежде Николаевне. Как всегда, он спокоен и обстоятелен, без всякого раздражения, которое возникло бы у всякого, прочитавшего такие резкие обвинения в свой адрес, Сергей Павлович писал, что такой художественный суд его не испугал… И вообще, можно ли поднимать руку на людей, которые впервые поставили в Париже «Бориса Годунова», «Псковитянку», фрагменты таких русских опер, как «Руслан и Людмила», «Князь Игорь», «Хованщина», и нескольких балетов, так ошеломивших парижан… А если уж разбираться в авторских правах, то прежде всего нужно упрекнуть самого
Римского-Корсакова, совершившего редчайший во всемирной литературе факт, издав сочинения своего друга Мусоргского, искалечив и урезав многие страницы гениальных творений, более того, вставив целые страницы собственного сочинения. Всю прошлую зиму Дягилев просидел, по его собственным словам, в Публичной библиотеке над автографной рукописью «Хованщины» и сравнил с изданной Римским-Корсаковым, увидел, что в изданной «Хованщине» не осталось почти ни одной страницы без прямого вмешательства редактора, его поправки многочисленны и существенны. А между тем вся музыкальная общественность, узнав об этом, требует, чтоб ей дали, наконец, настоящего Мусоргского, не подправленного профессором Римским-Корсаковым. И речь идет не об инструментовке опер, а о переделках и поправках Римского-Корсакова, учиненных над сочинениями гениальнейшего из русских композиторов…