Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
– Федор Иванович! А правда ли, что вы будете играть роль Дон Кихота в одноименной опере Жюля Массне? – спросила Екатерина Петровна, хорошо разбиравшаяся в европейской музыке, ходившая всякий раз на оперу, как только выпадала возможность побывать в столицах, в Киеве, Москве, Петербурге, Риме, Милане. – Ведь многие говорят, из тех, кто слышал музыку и либретто, что эта опера не самая удачная знаменитого француза, уж во всяком случае – это не «Манон» и тем более не «Вертер». Говорят, он стар, исписался, нет ничего свежего, нового, интересного…
– Да, и я слышал эти разговоры… Возможно, возможно, что опера Массне своей музыкой не привлечет внимания слушателей, но меня покорил образ Дон Кихота, меня покорил сам композитор, энергичный, обаятельный человек, с которым мы всю ночь провели в разговорах. Он проиграл мне всю оперу, а потом мы обсуждали, как можно ее поставить. И с тех пор этот образ не покидает меня. Восторженный, даже несколько экзальтированный, он сразу предстал передо мной большим художником, который свободно отдался своему воображению, щедрому и могучему, но стоило мне о чем-то спросить, как он тут же переключился. Я поражался его исключительной восприимчивости. Пылкость его в начале нашего разговора просто подавляла меня, он покорил меня своей молодостью, несмотря на свои 67 лет. Он обладает каким-то магнетическим свойством большого человека. Он говорлив, откровенен, с упоением рассказывал о себе и о своих операх. Но при всем при этом предо мною был очень умный человек, прирожденный музыкант, профессор, крупный педагог. Могу себе представить, как он увлекает своих учеников и окружающих его артистов и режиссеров. А когда я почувствовал усталость, он начал рассказывать анекдоты, а так как французский я еще не очень хорошо изучил, кое-что просто не понимал, так что смешного было много даже из-за того, что я не всегда улавливал его быструю речь. Всю жизнь Массне стремился создать большую оперу, с монументальным, возвышенным, героическим сюжетом. А достигал успеха лишь тогда, когда увлекался пленительными, нежными, интимными чувствами своих героев. Чуть ли не в каждой его опере есть удачи, и только там, где есть лирические отношения между влюбленными. Порой в его операх ощущается скомканность действия, как и в «Дон Кихоте», порой грохот стрельбы, звуки труб, колоколов, большого барабана заглушают музыку, порой дикие, брутальные страсти захлестывают главных героев и героинь. Даже трудно представить себе, что эти вещи написал Жюль Массне, милый, приятный, мягкий человек. Он рассказывал о своих операх с необъяснимой нежностью, как будто говорил о любимых детях, невозможно запомнить, сколько ж он написал… Даже в последние годы… «Наварка», «Сафо», «Иродиада», «Тереза»… А когда вспомнил «Терезу», то тут же спросил меня: «О вас говорили, что вы друг Горького, буревестника русской революции?» – «Да, ответил я, это очень умный и талантливый человек и писатель». И тогда он рассказал о своей опере «Тереза», посвященной событиям Великой французской революции. Опера была как бы ответом композитора на события 1905–1907 годов в России, этой оперой он хотел как бы сказать: «Смотрите, люди, к чему приведут антагонистические противоречия, сословные конфликты…» Остатки разрушенного монастыря по улице Вожирар, где он живет, навеяли на него мысли написать оперу на тему революции. И вот однажды, прогуливаясь по своей улице Вожирар и зайдя в этот полуразрушенный монастырь, Массне представил себе, сколько кровавых событий, политических убийств произошло в это время, и задумал написать оперу «Тереза». «Я искал жадно, – вспоминаю его подлинные слова, – искал повсюду то, что относилось к ужасным временам террора, все, что на эстампах, на картинах, в рассказах очевидцев могло бы мне пересказать зловещую и мрачную историю этой эпохи, чтобы воплотить с максимальной правдивостью отношения между людьми во время этой трагедии, особенно много я работал над сценами второго акта, которые, признаюсь, я глубоко люблю».
– Что же в этой опере удалось сказать? – спросил Нестеров. – Так быстро откликнуться на события русской революции может действительно человек незаурядный. Надеюсь, что он не оправдывает эти ужасные события?
– Успокойся, дорогой Михаил Васильевич. Массне осуждает революцию, представляет ее как ужасную, грозную силу, уничтожающую все самое прекрасное на земле – любовь, дружбу, красоту. Многие мелодии мрачные, зловещие, вызывающие страх, который ломает волю человека, делает его предателем… Сюжет-то вроде простенький, два года тому назад мы с Собиновым видели эту оперу в Монте-Карло… Тереза – жена жирондиста. Ее любит маркиз, которого, естественно, преследуют революционные власти. Жирондист укрывает маркиза в своем доме, а маркиз отвечает ему чудовищной неблагодарностью: уговаривает Терезу бежать вместе с ним. Тереза колеблется, а в это время власть перешла к якобинцам, жирондиста везут на казнь. Тереза в этот момент отказывается от маркиза и своим криком: «Да здравствует король!» – поддерживает своего мужа-жирондиста. Толпа врывается в дом жирондиста, схватывает Терезу и ведет ее на казнь, а маркиз скрывается. За этой оперой Массне написал еще балет «Тореро», оперу «Вакх»… И вот теперь – «Дон Кихот»… Он поражает меня своей продуктивностью, неиссякаемая энергия так и клокочет в нем, пусть не все его сочинения полны жизненных соков, как «Вертер» и «Манон», но он – замечательный труженик… Столько интересного за эти несколько часов он высказал… «Недостаточно почувствовать, необходимо быть способным выразить то, что чувствуешь» – этот совет мне, как и всем исполнителям, особенно дорог… Или: «Найти – это еще ничто. Выбрать – это все». Понимаете, что получается, если следовать его советам? Вроде бы общеизвестные истины, а как они полезны, как мы порой их забываем. Стоит только найти хоть что-то новенькое, как тут же прекращаем поиски, довольствуясь найденным, а не продолжаем поиски… И ведь только потом можно выбирать из найденного…
– Ты прав, Федор. Творческие поиски композитора, артиста очень похожи на поиски художника. Иной раз и десять, и двадцать этюдов набросаешь, а выберешь только один, а все остальные – так, отбросы. Они интересны лишь как этапы чего-то существенного в творческом процессе. Так что Массне высказал действительно глубокую мысль.
– Ас каким он жаром, поселившись в замке в Эгревиле, близ Фонтенбло, доказывал мне отвращение к большим городам, особенно Парижу. Я с ним соглашался, но Париж, говорю ему, как и свои Москву и Питер, по-прежнему люблю. А в своем уютном гнездышке по прозвищу «Летнее одиночество» он развел сад, виноградник, здесь он написал оперу «Золушка», «Жонглер» и многие другие сочинения. «В Париже я живу, а в деревне я сочиняю: десять, двенадцать, иногда пятнадцать часов в сутки. Мое любимое местопребывание – Эгревиль: отличное живописное местечко среди руин и старых деревьев. Я ложусь рано и встаю с зарей. Я часто обгоняю солнце, которое в некоторые времена года очень лениво, и иду слушать песню лесов и долин. Я страстный поклонник природы и никогда не смог бы устать от ее зрелищ. Крестьянин, который поет, ведя свой плуг, уголок неба с неожиданным оттенком меня волнуют… Из таких впечатлений рождаются мои ритмы…» И тут мы, конечно, нашли общий язык: он мне про свой Эгревиль, я ему про свое Ратухино, про рыбалку, про наши луга, речку. Ох, интересный был у нас разговор. Представьте себе: высокий лоб, еле-еле прикрытый редкими волосами, отброшенными назад, прямой нос, складки рта несколько опущены, челюсть выброшена вперед, а глаза, ясные-ясные, пылают ярким огнем. Помните Вольтера в исполнении Гудона, так вот это и есть сегодняшний Массне, только без иронической улыбки Вольтера. Напротив, Массне просто источает нежность и надежду на ответное чувство. Он из тех, кто так страстно хочет быть любимым.
– А ты у него в Париже был или в Эгревиле? – спросила Иола, до сих пор хлопотавшая за чайным столом, но внимательно слушавшая интересный разговор.
– Я был у него на парижской квартире по улице Вожирар, 48, вблизи Люксембургского сада, который заменяет ему, по его словам, «Летнее одиночество». Я позавидовал ему… Как устойчиво он живет. Светлые, большие комнаты полны изящной мебели, редкие книги в красивых шкафах… Он так бережет их, так ласково трогает своими тонкими, словно из слоновой кости, пальцами, их красивые переплеты. Из кабинета виден Люксембургский сад и дворец, и сначала я подивился: где же рояль? Нигде не было, а он обещал проиграть всю оперу, и только потом он, хитро улыбаясь, подвел меня к бюро, открыл крышку, а там оказался великолепный рояль. Многим он говорит, что у него здесь нет инструмента, уж очень донимают его посетители и все просят что-нибудь сыграть. Вот он и замаскировал рояль под бюро, подошел, открыл и стал играть… Всю оперу пропел мне. Удивительный вечер, скорее, ночь… Несмотря на возраст, он поднимается рано утром. Надевает просторный красный халат и пурпурную тюбетейку, зажигает свет в кабинете, и случайные прохожие, оказавшиеся в Латинском квартале, долго дивятся этому свету: Массне работает… Приятно было смотреть на этого старика, бодрый, жизнерадостный, стройный, ему не раз предлагали пост директора Парижской консерватории, но он ради творчества отказывался. И, несмотря на годы, он продолжает работать, упорно и неустанно творить… Чтобы не выглядеть консерватором, а может, повинуясь своему неосознанному желанию нравиться, он на первых же минутах нашего свидания заявил: «Я очень люблю Республику, но я не люблю республиканцев, среди них есть всегда такие, которые хотят быть более передовыми, чем другие – радикалы, особенно левое крыло их, социалисты, с их крайними требованиями переустройства общества. И я надеюсь, что уроки Французской революции для нас не прошли даром, как и уроки недавней русской революции».
– А чем же вы нас, Федор Иванович, порадуете? Нравится ли вам новая роль? Ведь Дон Кихот – роль положительная, если я не ошибаюсь в понимании романа Сервантеса. – Екатерина Петровна внимательно поглядела на Шаляпина, с сомнением покачала головой, словно заранее удивляясь, как же из этого высокого широкоплечего молодца, с русыми волосами и голубыми приветливыми глазами, с крепкими сильными руками, которым мог бы позавидовать и боксер, и борец, может получиться Дон Кихот, который в ее представлении совершенно не похож на Федора Ивановича Шаляпина.
Федор Иванович понял вопрос и рассмеялся:
– В либретто остались ничтожные крохи со стола великого Сервантеса. Но ведь мне не впервые сталкиваться с этими крохами. Ведь и Мефистофель Гуно и Бойто – те же крохи от гётевского Мефистофеля, а этот образ вошел в репертуар всех оперных театров мира, ну, может, не всех, но самые известные ставят эту оперу. А разве можно исполнять роль Мефистофеля, не читая Гёте, не проникаясь его глубинными мыслями и разнообразными чувствами? Конечно нельзя! А ведь некоторые артисты играют Мефистофеля, даже не зная, что есть «Фауст» Гёте. Мне становится смешно, когда я вспоминаю своего первого Мефистофеля, с которым я выступил в Тифлисе. А сейчас Мефистофель не только моя любимая роль, но это мое мученье, мой кошмар. До сих пор я не могу быть удовлетворен тем, как я играю; мне все кажется, что я не в полную силу сыграл, что есть еще возможности для более глубокого воплощения творческого замысла Гёте. И каждый раз добавляю то один, то другой штрих, а ранее найденное отбрасываю, в поисках все еще гётевского Мефистофеля, вроде бы почти уже закончил работу над образом, ан нет, уже на сцене решаю попробовать еще не использованный вариант… Слить музыку, поэзию, живопись и скульптуру в один образ – сложнейшая задача… А ведь у Гуно остались крохи от «Фауста», но эти крохи – Гёте. Так и у Массне остались крохи, но эти крохи – от Сервантеса.
– Неужели от Сервантеса ничего не осталось? И кто он в опере – сумасшедший или все-таки рыцарь, человек благородных убеждений и бескорыстных подвигов, которые он свершает в защиту бедных и обездоленных? – спросил Нестеров. – Я с удовольствием перечитываю из давно прочитанного, возобновляю в памяти Сервантеса, Вольтера, Гоголя, Пушкина и других господ, давно покинувших свое земное странствие, но оставивших нам в наследство шедевры, воплощавшие красоту духа человеческого. Язык Сервантеса, Пушкина – это язык богов, на нем из смертных говорят немногие: Александр Иванов, Микеланджело, Рафаэль, из нынешних – Шаляпин, гениальный простецкий парень…
Шаляпин негодующе замахал руками, хотя был доволен сравнением, хоть и сказанным с шутливой улыбкой.
– Благодарю, конечно, за сравнение, но пытаюсь постигнуть глубину образа Дон Кихота, созданного Сервантесом, а не Массне и Анри Кэном, автором либретто оперы…
– Ты, Федор, можешь нам сказать, что же осталось от Сервантеса? Крохи. А какие крохи? – нетерпеливо сказала Иола Игнатьевна, недовольная тем, что муж так ничего путного и не сказал о своей новой роли. – Расскажи нам содержание, ведь мы не скоро тебя увидим в этой роли в Москве. А в Монте-Карло на премьеру мы тоже никак не попадем…
Собравшиеся с ожиданием посмотрели на Шаляпина.
– Содержание простое, даже простенькое. В первом же акте появляется на сцене Дон Кихот, сбоку у него длинная шпага, в руке копье, на груди латы, на голове шлем, его сопровождает верный Санчо Панса. Медленно, торжественно въезжает на испанскую площадь на своем белом Россинанте. Здесь надо подумать над портретом его, каким он должен быть, какие усы, борода, какой шлем… Материала мало дают и либреттист, и композитор, а посему у меня большие творческие возможности для создания собственного образа… Останавливается на площади, народ сбегается посмотреть на это чудо, им весело. А Дон Кихот приехал объясниться со своей несравненной Дульсинеей, в серенаде он раскрывает свои чувства, его цели в том, чтобы среди людей царствовала вечная радость и чтобы всем жилось легко. Он стоит перед балконом Дульсинеи и поет свою серенаду, но здесь же один из поклонников Дульсинеи пытается помешать ему, вызывает его на поединок, посреди поединка Дон Кихот вдруг вспоминает, что он не допел серенады, прекращает поединок, снова берется за лютню. Дульсинею авторы превратили в богатую куртизанку, она выходит на балкон и дает своему рыцарю задание – разбойники похитили у нее богатое ожерелье, она желает, чтобы верный рыцарь отыскал разбойников, победил их и вернул ей это ожерелье. Ну, сами понимаете, французы не могут без фривольностей, даже Шекспира они всегда пытаются приспособить ко вкусам средней публики, так что и здесь много веселых минут. Куртизанка Дульсинея убегает со своими поклонниками, а Дон Кихот, не замечая насмешек, чувствует себя на подъеме: королева его души обласкала его своим вниманием, он вынимает меч или шпагу, тут надо еще мне посоветоваться со знатоками той эпохи, и замирает на страже перед ее балконом, призывая небо благословить ее жизнь. Лунный свет падает на его лицо, полное благоговения. Затем в поисках ожерелья Дон Кихот оказывается в дикой гористой местности, вместе с ним Санчо, который тут же валится с ног и засыпает. Дон Кихот стоит на страже, но и он очень устал, голова все ниже и ниже. Шум пробуждает его, он видит разбойников, готов ринуться в бой, но его окружают, забирают копье и меч, связывают… Вот он стоит среди толпы разбойников, гордый, непобежденный, величественный в своей бесстрашной правоте, стойко сносит насмешки и оскорбления. Он готов к смерти, с молитвой обращается он к Богу, молитва его полна подкупающей простоты и величия. Разбойники опешили, отступили, пораженные его несокрушимой силой. Его спрашивают, кто он и откуда… И тут он, полный страстной убежденности в правоте своего дела, объясняет, каким подвигам он посвятил свою жизнь, сколько раз он вступал в бой, отстаивая добро и справедливость… Что и на этот раз он хочет наказать разбойников: «Не ожерелье важно – обет мой священный!» Тронутый жалостью атаман вернул ожерелье. Дон Кихот с непередаваемой радостью любуется этим ожерельем и восторженно зовет: «Санчо мой! Посмотри!»