Жизнь Шаляпина. Триумф

Петелин Виктор Васильевич

Персии: северная – сфера русских интересов, южная – область английских интересов. Но это все далеко… Поедет ли он в эти страны? Трудно сказать, пока нет никакого желания да и предложений тоже нет. А вот Европа… Не заполыхает ли она военным пожаром? Слишком много горючего материала скопилось на Балканах…

Из разговоров с Нелидовым и другими дипломатами Шаляпин узнал, что по Берлинскому трактату 1878 года Австро-Венгрия могла аннексировать Боснию и Герцеговину «для занятия и управления». Все эти годы против этого акта возражала Сербия, и отношения между этими странами были крайне напряженными. Россия поддерживала Белград, но и Австро-Венгрия имела союзников в решении этого вопроса. В начале 1908 года на конференции, созванной европейскими державами, выяснилось, что Россия после революции значительно ослабела и утратила свое значение в европейских делах… Болгария все еще никак не освободилась от опеки Турции… Революция в самой Турции… Ох, как много опасного и непредсказуемого происходит в мире… Вот многие годы кричали – Бакунин, Бакунин… Стасов все уши ему прожужжал: Герцен, Герцен… Горький не устает повторять: Ленин, Ленин… А в сущности все они призывали к анархии, отрицают государство и частную собственность, зовут к переменам, а для этого все средства хороши – бунт, восстание, террор, тайные организации… Словом, насилие… А не хватит ли?

– Федор! – тихо окликнул Шаляпина Головин. – Ты не заснул? Что-то чаша у тебя поплыла вниз, тверже держи, сейчас сделаем перерыв, отдохни чуток, давай чашу твою. – С этими словами Головин взял у Федора Ивановича чашу и поставил ее на табуретку, стоявшую рядом с ложем Олоферна.

В мастерской жарко, а в гриме, одеждах древнего полководца тем более, но Шаляпин стойко выдерживает невольные тяготы ради искусства. Остались лишь самые близкие, но и те поглядывали на часы.

– Машенька, – сжалился Шаляпин, подходя к Марии Валентиновне, – пора тебе домой, тебя Исайка проводит.

Маша молча кивнула и стала собираться, а Федор Иванович сел за стол и вроде бы только что увидел Павла Щербова, приветствуя его на «тарабарском» языке. Павел Георгиевич сначала внимательно вслушивался, стараясь понять, на каком языке разговаривает с ним его друг. «Вроде бы на арабском… Произношение, некоторые слова… – подумал Щербов. – Но смысла никакого…» Потом лишь стал понимать, что Шаляпин дурачит его, болтая чепуху. И полез в карман за револьвером. В это время Головин, предвидя стычку между обидчивым Щербовым и разыгравшимся Шаляпиным, быстро подошел к столу и увел на ложе Федора Ивановича.

– Ты вовремя подошел, Саша, у Паши один глаз уже стал крутиться, и это не обещало ничего хорошего, и все обошлось благополучно благодаря тому, что ты вовремя увел меня.

«Сеанс продолжается, – вспоминал Борис Альмединген. – Даниил Ильич Похитонов подходит к пианино и начинает играть. Он вспоминает композиторов – русских и иностранных, – играет оперные куски. У него богатейшая музыкальная память. Во всем его исполнении чувствуется душа и руки дирижера: безупречный ритм, четкое выделение главной музыкальной мысли. Временами кажется, что звучит оркестр, и у «Данечки», как его называют Головин и Шаляпин, «не две руки, а целая гроздь». Под его музыку Александр Яковлевич пишет с удвоенной энергией, а Федор Иванович не замечает, что прошло уже много часов упорного труда (ведь перед сеансом был ответственнейший спектакль, Шаляпин находится в театре уже десять часов, и его нервная система в предельном напряжении; только богатырский организм и громадная воля помогают ему выдерживать эту нагрузку)… А Головин все пишет и пишет… Уже пятый час утра… Перерывы все чаще и чаще. Мы угощаем Федора Ивановича, стараясь подкрепить его силы. Щербов стал позади Александра и зорко смотрит на позирующего Шаляпина, вынимает из кармана маленький альбом и что-то зарисовывает. Как выяснилось впоследствии, в результате этих ночных сеансов родилась карикатура на Шаляпина в роли Олоферна… Во время одного из последних перерывов Федор Иванович шутливо обращается к своему другу: «Послушай, Паша, а я, кажется, не хуже тебя рисую карикатуры».

«Олоферн» садится за стол, берет какую-то бумажку и начинает сосредоточенно и быстро что-то чертить. Подходим и видим – на бумаге появляется карикатура на Николая Второго.

Удивительно, с какой легкостью, без поправок Федор Иванович нарисовал «главу империи». Раздается общий смех.

Даже Головин отрывается от своего холста. И сквозь этот смех слышна чья-то реплика: «Смотрите! Вот чудо! Один деспот издевается над другим!»

Но Головин торопится и зовет «Олоферна». Федор Иванович оставляет рисунок, встает. Я прошу у него на память эту карикатуру, и он дарит ее мне… Но вот уже семь часов утра. Головин и Шаляпин решают прекратить работу. Федор Иванович долго смотрит на портрет, потом быстро обнимает Александра Яковлевича, запечатлевая на его щеке красные полосы губ «Олоферна», и быстрым движением срывает усы, бороду и парик (какое облегчение. Ведь более полу суток он в гриме!). Перед нами снова знакомое лицо с его характернейшими чертами: чуть вздернутые ноздри, светлые волосы, сверкающие зубы, ласковая, застенчивая улыбка. У Шаляпина еще хватает сил для шуток, но, уже не решаясь больше говорить «по-арабски», он тормошит своего любимца Пашу, еще раз обнимает хозяина, бросает последний взгляд на портрет, прощается с нами и бежит уже напрямик по декорации, задрав полы своего обременительного костюма».

– Паша! Догоняй меня, я бегу в уборную, переоденусь, возьмем извозчика, и ты проводишь меня!

Павел Георгиевич спустился вниз следом за Федором Ивановичем. Вошел в уборную, где Шаляпин уже сбросил одежды Олоферна и умывался.

– Вот, Паша, вспомнил я разговор Горького со Стасовым, многое я не понял в их разговоре, а сейчас припомнил и думаю, как хорошо быть такими образованными, как эти мои друзья. Послушай: Горький, возражая Стасову, говорит: такие реакционеры, как Константин Леонтьев, призывали: «надо подморозить Россию», а Стасов ему в ответ: «Э нет, Алексей Максимович, он действительно такое говорил, но вслед за этими словами следовали уточняющие: «…чтобы она не гнила». А перед этим говорил и вовсе ужасные, с вашей точки зрения, слова: «Чтобы русскому народу действительно пребыть надолго народом богоносцем, он должен быть ограничен, привинчен, отечески и совестливо стеснен»… Всплыли эти слова, когда я лежал на ложе в облике Олоферна. Уж очень мы распустились, никаких ограничений не признаем, чуть что сразу кричим: «Нет свободы! Дайте нам свободы и права человека». Кричим и забываем Нагорную проповедь, где сказано: не делай этого, не прелюбодействуй и прочее… А сейчас наступило безвременье какое-то… И я сам чувствую, что распустился. В сущности, две жены у меня, одна в Москве, вторая здесь, в Питере, две разные по своей сущности женщины, а обеих люблю… И у Марии скоро будет ребенок… Через несколько дней еду в Москву, а еще через несколько дней буду уже в Италии… Головин создал прекрасные декорации для моего «Бориса Годунова».

С этими словами Шаляпин накинул серую поддевку, надел котиковую шапку и вместе с Щербовым вышел на площадь Мариинского театра.

В середине декабря 1908 года Шаляпин уезжает из Москвы в Милан, где сразу с его приездом начались репетиции «Бориса Годунова».

Несколько лет спустя в книге «Страницы из моей жизни» Шаляпин вспоминал о днях пребывания в Италии: «Чуть ли не первым встретил меня в Милане милый портье Джиованино, он дружески расцеловался со мной и, выпуская из рта по шестисот слов в минуту, сообщил, что знает о моем успехе в Париже, сердечно поздравляет меня и что еще с лета интересуется оперой «Борис Годунов»… Начались репетиции. Дирижировал оперой Витали, человек лет тридцати, хороший музыкант и прекрасный дирижер… Естественно, что во время репетиций на мою долю выпала роль режиссера – приходилось показывать и объяснять артистам, хору многое, что было чуждо итальянцам, не понималось ими. Все относились ко мне с редким вниманием. Я чувствовал, как русское искусство побеждает и восхищает этих впечатлительных людей, и, тронутый до глубины души, ликовал.

Было много курьезов. Меня, например, спрашивали:

– Как одеваются русские иезуиты?

– Очень разнообразно, – отвечал я.

Пристава оделись по рисункам, а помощники вышли на сцену в форме современных русских будочников, бояре напоминали разбойников с русских лубочных картин, декорации были написаны слабо и олеографично, как вообще пишут их за границей.

Но оркестр играл великолепно, божественно, он являлся как бы куском воска в руках талантливого дирижера, и дирижер вдохновенно лепил из него все, что хотел в любой момент. Изумляло меня внимание музыкантов к движениям магической палочки дирижера.

Хор тоже прекрасно пел… Не могу описать всего, что было пережито мною в день спектакля, – меня как будто на раскаленных угольях жарили. А вдруг не понравится опера? Я уже знал, как будут вести себя в этом случае пламенные итальянцы… и я дрожал от страха…»

Но уже после первой картины раздались дружные аплодисменты, и с каждой картиной успех все возрастал… «Бешено обрадованный, я плакал, обнимал артистов, целовал их, все кричали, восторженные, как дети, хористы, музыканты и плотники, все участвовали в этом празднике. «Вот что объединяет людей, – думал я, – вот она, победная сила искусства!» Милый портье Джиованино вел себя так, как будто он сам написал «Бориса Годунова».

Шаляпин восемь раз сыграл в опере «Борис Годунов», и каждый раз в свою игру вносил что-то новое, итальянцы артисты удивлялись тому, что нет у него заранее подготовленных жестов и поз, каждый раз играет сцену иначе. Шаляпин объяснял, почему он играет так, а не как раньше, накануне. Но до конца они так и не поняли: для них многое в игре Шаляпина было ново. «Внимательнее других следил за тем, как я играю, Чирино, обладатель прекрасного голоса, певший Пимена. «Борис Годунов» страшно нравился ему, он находил, что я играю эту роль хорошо.