Жизнь Шаляпина. Триумф

Петелин Виктор Васильевич

Зашел разговор о последних постановках Александрийского театра, и тут досталось Александру Головину: все знали, что он подружился с Мейерхольдом, с которым чаще связывали театральные неудачи.

– Зря Мейерхольд взялся за постановку пьесы Гамсуна «У царских врат». И получилось бы неплохо, если б он не стал играть одну из главных ролей, Карена – самая бледная роль в спектакле, ходульная, декларативная. Теперь ясно, почему его выгнала Комиссаржевская из своего театра, – сказал Исайка Дворищин, всегда угадывавший то, что нужно сказать в данный момент, чтобы беседа продолжалась.

– К сожалению, ни публика, ни пресса не приняли спектакль. А сколько неистовой брани сыплется со страниц газет на голову бедного Мейерхольда, – включился в разговор все еще работавший Головин, дописывая ножки ложа Олоферна, сидевшего за столом и выпивавшего стаканчик легкого вина в этот момент. – Гениальный художник, редкостный и неповторимый, он еще свое возьмет, вы все будете с восторгом говорить о нем. Ну ладно ругают мои декорации, я-то переживу, но вот Всеволода Эмильевича надобно поддержать, а то совсем его заклевали, как нас с Костенькой Коровиным, когда мы только начинали… Учтите это, господа хорошие, особенно ты, Федор, сейчас от тебя многое зависит, скажешь словцо в поддержку, оно кругами разойдется, оно, как зонтик во время дождя, прикроет человека от головомойки…

– Так ты думаешь, Саша, что этот провал спектакля был спланирован злыми силами, недоброжелателями, которые решили подставить ему ножку? Особенно недоброжелательно был настроен один из артистов Александринки, который претендовал на того же Карена, а ему эту роль не дали.

– Нет, Федор, тебе неправильно рассказали об этом спектакле. Замечательный артист и товарищ Николай Ходотов, которому сначала была предназначена роль Карена, охотно уступил ее Всеволоду Эмильевичу, который действительно не справился с этой сложной ролью, испортил спектакль другой премьер, красавчик Алоллонский, игравший Бондезена в фарсовом стиле, – снова вступил в разговор Головин.

– Саша, но немало и на твою голову опрокинулось газетной чепухи… Действительно, что ли, твои костюмы были настолько несуразны, как пишут, что они якобы противоречили логике пьесы…

Шаляпин не видел этот спектакль, но, как всегда, в этом мире вокруг удач и неудач много было толков, кое-что дошло и до него, особенно его интересовала работа Головина, который взялся писать новые декорации для миланской постановки «Бориса Годунова».

– Провалил спектакль этот самый Аполлонский. Ему бы отказаться от роли Бондезена, а он решил ее сыграть клоунадно, при этом, когда его стали упрекать за его игру, нарочитую и бездарную, он оправдывался: «Я привык исполнять режиссерские указания, и если Мейерхольду почему-то захотелось нарядить меня дураком-клоуном, то я и играл по-дурацки». Вот этот «озорник» и провалил спектакль, ну да Бог с ним, этим спектаклем, Мейерхольд еще покажет себя, не устану повторять, что он – гений, а его выдумка просто неистощима, – упрямо доказывал свое Головин, не переставая работать и кистью.

– Ну как не вспомнить по этому случаю наш любимый Художественный театр, вот где порядок и дисциплина, вот где царит уважение и любовь друг к другу, хотя и разногласий тоже полно. – Федор Иванович явно хотел перевести разговор на более мирные темы, но ему тут возразил Павел Щербов:

– Не скажи, Федя, вот мне недавно Илья Уралов рассказывал, как он чувствовал себя в Художественном. Вроде бы все его любили, ценили, но просто вязали по рукам и ногам своими подсказками и запретами. «Я там чувствую себя как «корова в седле», говорил Уралов. – Когда я чувствую, что городничий у меня идет легко, без натяжки, Станиславский спрашивает: не болен ли я? Не случилось ли чего со мной?.. Когда я действительно играю без настроения и голова трещит, мне говорят: «Вот сегодня вы нашли то, что надо!» Сам черт ногу сломит!» Вот то, что говорят о твоем любимом театре, так что все хороши…

– Ну и правильно сделал, что ушел твой Уралов, это нормально, человек ищет, где лучше, особенно актер, у которого не должны быть связаны его чувства, он свободно должен перевоплощаться, без подсказок с чьей-либо стороны, он сам должен творить… А как наша распрекрасная Мария Гавриловна? Все так же чувствует себя владычицей и примадонной императорской сцены? – спросил Шаляпин, давно не видавший Савину, испытывавший к ней большую симпатию за ее прямой и бескомпромиссный характер.

– Недавно произошел скандал, о котором говорит весь театральный Петербург, – продолжал рассказывать Павел Щербов. – Как вы знаете, Теляковский выдвигает на первый план режиссера в спектакле, по примеру Художественного театра. Актер уходит в тень, на второй план. Приходит не так уж давно новый режиссер, сам маленький, а в руках у него громаднейшая тетрадка, в которой записаны, оказывается, все мизансцены. У него буквами обозначались все переходы артистов с одного места на другое, точно так же обозначались и паузы, подойдет к актеру, заглядывает в тетрадь, а потом уж нашептывает, что он должен делать, что говорить, куда идти и так далее. Все у него было расписано, играй, как по нотам, получится прекрасная музыка… Сначала некоторых актеров это озадачило, потом стало раздражать. Первым возмутился Варламов, когда режиссер ему начал вдалбливать свои разработки: «Вы, Константин Александрович, идите на Бе, становитесь вот тут на Be, затем повернитесь и сделайте несколько шагов по направлению скамейки к дереву Зе, а потом уж тут садитесь на Же». Огромный Константин Александрович, поглядывая сверху вниз на тщедушного режиссера, тут же отпарировал: «Милый, чего ты хлопочешь? Что ты меня азбуке учишь? Ты лучше скажи, куда идти-то, а на чем сидеть-то, я и без тебя знаю: шестой десяток кроме Же ни на чем не сижу!» Ну, ясно, что все присутствующие актеры и помощники рассмеялись…

Захохотали и гости Головина, громче всех смеялся Шаляпин, хорошо представивший себе эту картину: громадный Варламов, актер огромной стихийной силы, и маленький режиссер с большущей тетрадкой…

– Я ж попросил рассказать, как Мария Гавриловна, а ты про какого-то смешного режиссера, – добродушно произнес Шаляпин.

– Так я к этому и подхожу. Ничуть не смущаясь такого приема, этот режиссер стал поучать таким же образом и Савину, на что она тут же ему в ответ: «Вы что? Балетный режиссер? Мне поздно поступать в танцкласс, а на чем сидеть и куда идти, без вас знаю». И с тех пор не пропускала случая, чтобы не поймать его на чем-нибудь, а промахи у каждого могут быть. Так что война идет у нас с переменным успехом. Однажды режиссер не выдержал и заорал: «Стыдно театру быть в руках интриганки, а актерам сидеть под бабьей юбкой! Довольно старых шуточек! Теперь время революции! Пора забыть крепостнические нравы!» И что вы думаете? В ярости разломал свой режиссерский стол, разошелся так, что обещал поставить Савину на место…

– Ну как, сдержал обещание? – улыбаясь, спросил Шаляпин.

– Ну, куда там! Мария Гавриловна поставила его на место. Без нее театр не может обойтись, а без такого режиссера вполне может… Она знает свою силу, а сила ее не в интригах, а в таланте..

– Согласен, блистательная актриса, неповторимая, она знает свою силу… Как она сыграла в тургеневском «Месяце в деревне» образ Натальи Петровны, мимика ее до сих пор перед моими глазами, даже ее особое произношение в нос здесь удачно гармонировало со всем ее характером и обликом. – Шаляпин много раз беседовал с Савиной, любил ее за независимый характер и великий талант. – Она знает секрет подкупающей простоты и непосредственности в драматическом искусстве, даже голос ее, вроде бы с неприятным носовым оттенком, удается ей использовать с виртуозной гибкостью. Она способна передавать неуловимые тонкости речи, особенно в комедии, где она просто неподражаема. Ум, сила, талант ее – все перекрывает и заслоняет ее мелкие интриги. Пусть ее голос не так красив, как у Ермоловой, но ее голос убеждает психологически, ей веришь, даже если она играет в пустяковой по содержанию пьесе… Ее голос, как палитра у художника, может делать чудеса преображения… А ее чудно горящие глаза до сих пор еще могут свести с ума старых и молодых… Когда я разговаривал с ней, я боялся заглянуть в ее глаза, они могут метать искры и молнии, но могут быть добрыми и счастливыми… Но стоит вглядеться в эти глаза, так сразу можно понять, какую жизнь она провела, – вся жизнь ее борьба, борьба за успех на сцене, за успех в жизни… Она рассказывала мне, что ей пришлось вытерпеть прежде, чем она получила признание… Конечно, в этой борьбе, как ей казалось, все средства хороши, в том числе и интриги, но тут она допускает столько промахов, так ее интриги шиты белыми нитками, что тут же разгадываются, раскрываются все мотивы, все движения ее души… Может, она единственная из нас, что может сказать: «Сцена – моя жизнь»… Она неразрывно связана со сценой, тут вся ее жизнь, попыталась она расстаться со сценой, когда вышла замуж за Никиту Всеволожского, родственничка бывшего нашего директора, но не смогла бросить сцену, так им пришлось расстаться. «Жить, жить, жить! Двести тысяч раз жить!» – вот ее девиз, под которым мало кто из нас не подпишется. И вместе с тем она начисто лишена манерности, актерского позерства, обычной для примадонны заносчивости… Необыкновенная женщина! Рассказывает анекдоты, поет цыганские песни, работает постоянно на сцене, дома, в карете, на летнем отдыхе… Переписывается с писателями, драматургами, актерами, влиятельными людьми, от которых хоть что-то зависит. Она в вечных хлопотах, кого-то надо устроить, за кого-то надо похлопотать…

– Феденька! – Головин давно стоял в ожидании натуры. – Конечно, слушать тебя всегда интересно, но мы ж собрались… Ты сам знаешь, по какому случаю.

– Иду, иду, Сашенька. – Шаляпин положил на стол вилку, поставил стакан с водой и улегся на ложе, постепенно превращаясь в Олоферна, Головин дал ему чашу, несколько раз Шаляпин пропел фразу: «Пой, Вагоа, ты много песен знаешь», и кисть Головина снова заработала.

– Говорят, что Комиссаржевская, гоняясь за новыми формами, стала однообразна и что ее театр превратился в театр марионеток… – продолжил разговор о театре Щербов.

– А все потому, что прогнала Мейерхольда, – чуть слышно бросил фразу Головин.

– Нет, она потеряла свою наивность, способность почувствовать насквозь человека, как это было в ранних ее работах, утратила веру в красоту страданий, как это было в «Чайке»… Как она в раннюю пору своей карьеры резко критиковала Художественный театр: «Они меня удивляют своим мастерством, но аромата живого я в них не чувствую. Стиль не мой, это тот же быт, но более рафинированный, а я не умею в нем жить… Там не дают простора индивидуальному творчеству, там громадное количество репетиций превращает игру актера в ремесло, там требуют «не вылезать из общей рамы ни на осьмушку шага», а это лишает актера способности творить, сковывает его не только в проявлении чувств, но и в жестах». Но ругать других легче, чем найти собственный путь в то время, когда найденное раньше устарело или уже не производит того впечатления, что было раньше.