Жизнь Штефана Великого
Шрифт:
Нельзя сказать, чтобы рэзешскому сотнику, его милости Тоадеру Боре из Бырладской земли такое дело претило. Три года тому назад ходил он с господарем в Пругье и неплохо промыслил тогда. После долгой и крепкой дружбы с Лехией, его светлость господарь Штефан почему-то прогневался на польское королевство.
— Честной боярин, — ответил старшина сучавских купцов, — знать-то ты хорошо знаешь почему, а хочешь выведать у нас знаем ли мы.
— Может быть и знаю, — гордо возразил рэзеш, шевельнув усом. — А что скажут ваши милости?
— Да что мы можем сказать? Одно разве, что правда на стороне господаря. Хранится у
— А мы неплохо там промыслили, — заметил, шевеля усом. — Так вы, честные купцы, думаете, что это самое письмо от Александра Доброго еще сохранилось?
— Должно быть, сохранилось.
— Может статься. Только вот, что я скажу милостям: господарев меч наилучшая расписка.
— Это верно, — поспешно согласились купцы.
Татарские послы, отужинав, сидели и слушали, ничего не понимая. Их было двое, один старый, с седой бородкой в виде мочалки, с толстыми черными губами, обветренными декабрьской стужей; другой — молодой и проворный, с почти белобрысым лицом, редко встречающимся у татарского племени. Это был Ахмет-мурза, тот самый, что за три года шесть раз побывал со своими отрядами в Польше. Старика звали Ливан Кадыром, и был он самым доверенным человеком Гирея.
— Что говорит начальник стражи? — спросил Ахмет купцов.
Старшина, учтиво поклонясь, поведал притчу с распиской. Старик счел нужным посмеяться, обнажив при этом последние оставшиеся зубы: два нижних, один — верхний.
— Есть и другой долг, — сказал он. — Тот не оплатишь и всем Покутьем. Спроси начальника стражи, ходил ли он со Штефаном-Воеводой в Коломию. Ходил?
— Говорит — не ходил.
— А может, хотя бы знает, что там было?
— Говорит, что молдавские и ляшские бояре изрядно там поели и попили.
— Возможно, но было там и другое, сам Штефан-Воевода — никому о том не говорит, только иногда булатным железом пишет. Расчет еще не окончен; и сей начальник стражи, если ему угодно, еще побывает в ляшской стороне.
Когда сотнику Тоадеру Боре перевели слова татарина, он задумался. Что там могло стрястись? Одному господу богу известно. Да и какое нам дело, рэзеши, до господарских забот? Конечно, можно делать вид, что знаешь обо всем на свете, а коль случится такой тайный промысел, то лучше молчать и улыбаться: дескать, мы тоже знаем толк в таких делах. А что, если его величество круль обругал Штефана-Воеводу? Возможно и обругал. Оттого, должно быть, и замирился вскоре господарь с султаном Баязетом. А все вроде не верится: ведь короли да цари люди иного склада, не оскверняют уста свои непотребными словами.
— Что бы там ни было — а вышло неплохо, — заговорил он, поворотясь к купцу. — Из-за той досады замирилась Молдавия с землей, откуда набегали волки. Теперь стада наши пасутся до самых дунайских заводей; турок не осмеливается хватать овцу, знает, что лишится головы. Такой мир и покой настал, что денно и нощно славим всевышнего, за добрую мысль господаря. Нашим хлебным ямам уже не грозит опасность; скотина тучнеет на полянах и отгонных полях. Наступили семь изобильных лет, про которые в книгах сказано. Господарь разъезжает по стране, жалуя людям земли и творя правый суд. И кое-кто из сермяжников за отвагу выходит в бархатишки. Искусные зодчие возвели новые хоромы в Васлуе, Яссах и Хырлэу, другие завершают в разных местах господаревы храмы; много милостей увидели от князя чернецы и попы. Теперь, что ж выходит? Раз у нас все хорошо, то следует и нам стать волками для других? Что говорит старый татарин?
— Хан опять поднимает рать?
— Этого он не может признать, — отвечал с улыбкой сучавский купец. — Но посольства князей и королей, в мирное время имеют свой особый смысл; ведь у них много дела нет на этом свете — им лишь бы воевать. Что еще угодно твоей милости спросить?
— Спроси молодого мурзу, хорошо ли погулял в Лехии на похоронах круля Казимира? Все королевские войска с панами были тогда в Кракове, а крымские отряды пустились в это время грабить.
— Не способно нам такое спрашивать. И так видать, что хорошо погуляли.
— А как им гулялось после похорон, когда круль Альбрехт собрал войско?
Купцы засмеялись. В самом деле, такого отважного и гордого короля давно не знала Польша. Кому не ведомо, какую трепку задал тогда Альбрехт татарам? И все же они успели нагрузить кибитки и умчаться восвояси. Татары не воюют; они нападают ради ясыря; таков их закон.
— По-своему они тоже правы: ведь саблей кормятся. Так вы говорите, господа честные купцы, что по весне пойдем походом в Лехию, мы с одной стороны, а они с другой?
— Ничего мы о той войне не знаем, честной боярин. Сохрани нас господь от опасности.
— А чего же тогда едут послы в Сучаву?
Купцы-армяне горько вздохнули. Они и впрямь побаивались новой войны. Будучи осведомленными обо всем, что делается на свете, они знали, что Штефан-Воевода основал свою власть в Покутье не только на мире с султаном, но и на докончании с ханом Гиреем и русскими князьями, властвовавшими на севере по ту сторону польского королевства. Однако было доподлинно известно и другое: круль Альбрехт посулил в Сейме гибель всем врагам Польши: "А потому, — заявил его величество, — тот, кто захватил одно Покутье поплатится двумя". И татары, повадившиеся ходить в Польшу, не найдут обратной дороги. Что же касается Молдавии и Покутья, его величество Альбрехт учинил совет с братом своим Владиславом, угрским королем, и хотя никто не говорит открыто о том, что было решено на том совете, все же некоторые знают. Ох, ох, как трудно торговому люду промыслить золотую денежку, когда князья мира затевают столько войн!
На второй день послы и купцы пустились в путь, с ними ехал и его милость рэзеш Бора, отслуживший свой срок. Зима стояла снежная и студеная. Ледяные мосты на реках были, казалось, воздвигнуты из белого кремня. Повсюду, в лучах неяркого солнца лежали сугробы и волнистые заносы. Села дымили на косогорах. Сани путников, звеня колокольчиками, скользили по гребням холмов. В Бырладе застали они силистрийского санджака Малкоча, который тоже вез дары в Сучаву к Штефанову дню; и санный поезд, идущий от Лимана, пристал к санному поезду Махмуд-аги, и вместе они поспешили к большому господареву шляху.