Жизнь советской девушки
Шрифт:
Мир мы знали теоретически – на уроках географии раскрашивали контурные карты. И где горы, озёра и равнины, и где какие полезные ископаемые, и какие существуют страны на свете – всё знали. Но эти реальные знания застилал мифологический туман, в котором плавали загадочные негры, китайцы, японцы, британцы…
Не французы. Живых французов мы повидали!
Глава тринадцатая
На границе труда и капитала
Итак, когда расформировали нашу родную школу, мы с девочками отправились на поиски аналога и нашли его возле Нарвских ворот. То была «французская школа» № 392,
Она была с фокусами, эта школа, она была "образцово-показательной", и туда время от времени отправляли делегации французских учащихся. Для непосредственного контакта с нами, советскими! Вот что означала "граница труда и капитала".
Появляющиеся в школе французы смотрели на нас с живейшим любопытством. Мы говорили с ними свободно, быстро, это было не проконтролировать. Помню, как один худенький паренёк в ладных вельветовых штанах цвета беж стал изумлённо рассказывать, что возле гостиницы странный человек стал уговаривать его продать эти брюки.
«Mon Dieu, mes pantalons!» («Боже мой, мои брюки!»)
Французу трудно было представить себе огромную страну, где граждане не могут сшить себе сами вельветовых брюк такого качества, чтобы, глядя на них, не рыдать от жалости и грусти. И что находятся люди, покупающие брюки не только У иностранцев, но прямо С иностранцев… Рассказывать капиталистам, даже в их зародышевом юном виде, про советских фарцовщиков, мы не имели права, поэтому объяснили пареньку, что ему встретился безумец, которых так много в романах Достоевского. И перевели разговор на Эрмитаж.
Француз ничего не имел против Эрмитажа, но впечатление глубоко в душу врезалось ему, и он так и повторял, дергая узкими плечиками, поправляя шарфик, своё «Mes pantalons!».
Совсем другой дух шибанул нам в нос в этой 392-й. Спертый дух общих комсомольских собраний, линеек, обязательств, идеологической дисциплины. Когда я написала сочинение по "Что делать?" Чернышевского, опровергая многие его постулаты с помощью Достоевского, противная, с серым лицом, учительница литературы выставили мне оценку "2/5" и объяснила, что сочинение само по себе, возможно, и отличное, но по идейному содержанию – двоешное.
Наша компания была чужой и подозрительной. В родной школе нас всё-таки знали с цыплячьего возраста и по-своему даже любили. Привязываешься к живому существу, когда оно растёт восемь лет на твоих глазах. А в новой школе стальными глазами присматривали за нахальными, своеобычными девками, которые могут смутить идейную чистоту выдержанных нравов.
Вот идёт комсомольское собрание на тему обязательного сбора макулатуры. И вдруг одна из новоприобретённых встаёт и говорит, что она живёт в Купчине, ездит на метро и что тюки с макулатурой в утренней давке могут развалиться и разлететься по вагону. "Это будет так неэстетично!" – заключает она (разумеется, я) свою речь.
Наглость, а не придраться: всё верно. Приходится разрешить далеко живущим привозить макулатуры по силам, разумное количество. А фраза "это будет так неэстетично!" отправляется в школьный обиход, её повторяют и глядят на меня дружелюбно – а, та самая, которая на собрании про макулатуру…
В 392-й не было принято самодеятельно выступать на собраниях.
По уровню знания и степени способности к французскому языку ученики разделены на три группы: сильную, среднюю и слабую. Мы с Ирой и Светой попадаем в сильную, к Ольге Николаевне, и это отдушина: Ольга Николаевна – прекрасный педагог и добродушная, любезная женщина (это у нас редкость – усиленная, принципиальная любезность, но в Ольге Николаевне это было, конечно, от французской полировки).
Впрочем, однажды я убедилась, что хватка у Ольги Николаевны настоящая, учительская. Мы сидели на уроке тёплой весенней порой, и окна были открыты. И вдруг в окно влетает камень и попадает прямо мне в висок! Ольга Николаевна молнией мчится вниз и тут же приволакивает в аудиторию испуганного кроля младших классов – решил позабавить приятелей меткостью своей руки. Ольга Николаевна торжественно предъявляет ему чуть что не убитую им старшеклассницу – думаю, в этот момент не только ужас, но и гордость будущего членистоногого достигла апогея (подбил такую крупную дичь!)…
Вскоре обнаружилось, что в нашем 9-м "б" есть интеллектуалы. То есть, понятное дело, интеллектуалки. Черноглазая, белоликая, с "французской стрижкой", умница Алла Беляк, которой потом не дали золотую медаль, нарочно выставив "четыре" по физкультуре, хотя она отлично сдала эти самые "нормы ГТО", "готов-к-труду-и-обороне" – негласная политика партии по еврейскому вопросу. И Таня Виноградова, дочь капитана первого ранга, высоченная, с квадратными плечами, голубыми глазами в белых ресницах и заразительным истошным смехом, – это она потом станет писательницей Марусей Климовой. С ними можно иметь дело, вести разговоры! Мы не одни "на границе труда и капитала"…
Много лет спустя в одном из неаппетитных сочинений Маруси Климовой я обнаружила намёк на себя. Маруся описывает, как в девятом классе они с одноклассницей решили выпить аж две бутылки рислинга.
По её словам, одноклассница, обладавшая большой грудью, от выпитого прилегла на бок, так что грудь набок и свесилась, и рассказала автору, что они с подругами – фанатки ТЮЗа и обожают актёра Иванова.
Вот, попадайся после этого на глаза писателям. Сволочи они, я вам скажу! Щелкопёры, бумагомараки, протобестии! Трудно возразить – и две бутылки рислинга мы выпили, и грудь у меня большая, и актёра Иванова мы с подругами обожали. Но с какой холодной неприязнью это написано, какая высокомерная оптика. Ни единого доброго слова не нашёл автор для человека, с которым дружил два года, письма писал, тайны сердца охотно рассказывал. Мне сдаётся, что Таня Виноградова просто никогда не верила в искреннюю симпатию к себе и пребывала в каком-то своём теневом мире: глядя туда, она и смеялась истошным смехом, от которого её голубые глаза закатывались под лоб и покрывались слизистой плёнкой, как у рыбы.
Впрочем, тогда зловещие тени ещё не легли с невыносимой для общения густотой на этот оригинальный характер. Таня обладала острым умом, прекрасно знала литературу, отличалась на уроках французского – даже в нашей, сильной группе. Хотя превзойти умницу Аллу Беляк и ей не удавалось.
Любезная и учтивая, Беляк пристрастила меня к французскому барду Жоржу Брассенсу. У неё были настоящие французские пластинки и магнитофонные записи. "На наши деньги" Брассенс представлял собой сплав Окуджавы и Галича, лирик и сатирик в одном лице, но развившийся на свободе, отчего его колкий юмор в условиях советской зоны воспринимался как чистая забава вольного человека.