Жизнь советской девушки
Шрифт:
Много лет спустя я решила устроить ревизию для своих девических привязанностей. Нашла в сети концерт Брассенса и уселась смотреть. Усатый француз с умными живыми глазами и рокочущим баритоном определённо понравился мне, да и публика вела себя правильно, как полагается на выступлениях настоящего барда, – смотрели с восторгом, выкрикивали названия заветных песен, дескать, спой, спой!
И вдруг Брассенс начинает петь знаменитую "Плохую репутацию", а я осознаю в своей голове русские строчки этой песни.
В нашей деревне, не секрет,Хуже моей репутаций нет.Тише воды, а между темЯ прослыл меж них чёрт знает чем.Я не сделал им ничего плохого,Шёл своим путём – что же тут такого?Нет, честной народ убеждён – все должны житьтолько так, как он.Нет, честной народ убеждён – все должны житьтолько так, как он.Все сквернословят за спиной —Кроме немых, самой собой!Что это, откуда? Но строчки бегут, спешат…
Праздник всеобщий за окном —Я сплю спокойно сладким сном.Марш, что победно так гремит,Мне ничего не говорит.Я не сделал им ничего плохого,Не люблю фанфар – что же тут такого?Нет, честной народ убеждён… и т. д.И я вспомнила – я же переводила Брассенса в 9-м классе, несколько песен одолела, пусть корявенько, но с настоящей страстью к источнику. В оригинале «Le jour du catorse juillet je reste dans mon lit douie» – «в день 14 июля я остаюсь в моей сладкой постели», но я заменила 14 июля на «праздник всеобщий» для расширения сатирической мишени. 14 июля – французская морока, а «всеобщий праздник» – понятно всем.
Переводы, где-то записанные синими чернилами, я потеряла в переездах – но вот они при появлении оригинала всплыли в памяти…
Вовсе не надо пророком слыть,Чтоб угадать, как им поступить.Если верёвку они найдут —Тут не понадобится суд.Ничего плохого не сделал им,Шёл своим путём – не ведёт он в Рим!Нет, честной народ убеждён – все должны житьтолько так, как он.Нет, честной народ убеждён – все должны житьтолько так, как он!И когда буду я висеть —Кто не слепой, придёт смотреть…В Париже есть теперь парк Жоржа Брассенса – надеюсь, та же участь постигнет и Владимира Высоцкого в Москве. Памятники наши кошмарны, и с этим, видимо, ничего не поделаешь (девяносто лет вкуса нет – не жди, не будет) – ну, а посадить в аллеечку липы и дубы мы ещё в состоянии…
В десятом классе я самостоятельно изобрела "рейтинг". Взяла сдвоенный лист клетчатой бумаги, по вертикали написала фамилии всех учеников, по горизонтали разграфила лист на такое же количество столбиков.
Каждый ученик, получая этот лист, заполнял его, ставя против фамилии каждого своего товарища либо "плюс", либо "минус", либо "ноль". Анонимно! После того как все проставляли отметки, ты мог увидеть итог – сколько ты лично получил "плюсов", "минусов" и "нолей", но кто именно что именно выставил, никто не знал. По результатам опроса я составила "таблицу популярности".
На вершине её (вообще нет "минусов", преобладают "плюсы") расположились двое – Юра Баранов и Лида Мороз. Это было на удивление понятно, потому что и Юра, и Лида были приветливыми, кроткими, добродушными ребятками, без единой резкой черты в характере, а Лида (она тоже перешла с нами в 392-ю из 275-й) вообще уверенно приближалась к ангелам со своим милым улыбчивым лицом и вечно сияющими огромными глазами. (Она потом стала врачом-педиатром.)
Не лидеры, не заводилы, не оригиналы, не красотки и красавчики – но кроткие, милые, тихие, славные лидировали в этом рейтинге симпатии.
Наша компания расположилась примерно в центре списка – что характерно, у нас почти не было "нолей" (нейтрально-равнодушного отношения). Нас любили или ненавидели, и та же участь досталась нашим новым приятельницам – Беляк и Виноградовой. Отличницы шли ниже нас – кто, спрашивается, и когда их любит? (Беляк тоже была отличницей, но ей это прощали – она не нарочно, просто у неё так получалось, естественным образом, ну такая голова у человека, что ж ему делать!) Замыкали список "изгои", томная девочка О.М., явно с трудом надевавшая школьную форму, поскольку её жизнь протекала в других сферах, где она была не отстающей ученицей, а преуспевающей на своём фронте женщиной. И сорванец Д.Л., на смуглом лице которого фатально проступала печать будущей тюрьмы (так оно и вышло). Класс проявил отменное классовое чутьё…
В отличие от Москвы, где "воротами" называются микрорайоны, в которых когда-то были ворота ("Покровские ворота"), Ленинград все указанные ворота – триумфальные сооружения бывшей империи – имел в строгом наличии. Нарвские ворота упирают свои слоновьи ноги в площадь, где есть метро, универмаг и Дворец культуры имени Горького. Нарвские ворота и проспект Стачек – районы сталинской застройки, дома там большие, серые, угрюмые. Невдалеке от школы располагалась какая-то фабрика, из которой неслись жуткие запахи – как от сожженных костей. Ездить туда каждый божий день было чистым мучением…
Не могу сказать, что новые одноклассники в целом заинтересовали меня – очень уж рельефно проступала на них печать раннего конформизма, серо-буро-малиновой комсомольской скуки. Мы с подругами, со своим "Граалем" – ленинградским ТЮЗом – в сердце, по-прежнему держались наособицу.
Глава четырнадцатая
Реквием по "Планете"
Не стала бы я попусту сентиментальничать, если бы не одно обстоятельство – может быть, я единственный человек, который способен искренне оплакать снесённый в 2011 году кинотеатр «Планета».
В Петербурге многое за двадцать лет новой жизни изуродовали, уничтожили, испортили, обгадили, притом безнадёжно. Но, скажем, о Летнем саде всё-таки есть кому плакать, всё-таки наберётся сотня-другая людей, понимающих, что т. н. "реконструкция Летнего сада" – это не реконструкция, а преступление: из этой сотни-другой человек двадцать умеют писать по-русски – вот вам и основа для вполне приличного реквиема.
А кинотеатр "Планета" при всём желании не припишешь ни в какую графу исторических ценностей, какая у этой бандуры конца шестидесятых может быть ценность: выстроили на пустыре по плану окультуривания микрорайона. Культура по-советски фигурировала в образе некоей пищи, которой следовало окармливать население, – и кинотеатр был чем-то вроде фабрики народного питания. Питания невидимой, но всё ж таки материей, а про материю было известно – чем её больше, тем лучше.