Жизнь в другую сторону. Сборник
Шрифт:
– Ну как, выиграли? – спрашивает он не нас, а дверь за нами.
Только теперь мы вспоминаем, что он пропустил игру и какую игру!
Мы и оставили-то их всего на один период и вот не узнаём, – глаза у обоих пьяненькие и возбуждённые, странно блестящие (и когда успели-то?), так что мы весьма удивились (а я ещё и потому, что до этого случая никогда не видел Стёпу таким пьяным; после тоже уже не доводилось) и тогда же подумали сразу: что-то из всего этого несомненно получится.
Так оно и вышло: на ночь Стёпа удалился с Юлей в смежную комнату.
Я находился в каком-то странном состоянии: с одной стороны радовался, почти ликовал,
Ночь здесь, на Балтике, для меня больше, чем дома, – у неё неохватные размеры из-за близости моря, его сдержанного дыхания, из-за крыши гостиницы, в которой мы находимся, развёрнутой в тёмное небо, к слабым звёздам.
Мы так сразу и отделились, не мешая продолжению: нам с Тарасом вторую и большую комнату с балконом и телевизором, Стёпе – первую, где есть дверь в коридор, чтобы можно было без помех войти и выйти.
Вот они входят. Вначале ничего не слышно, но, кажется, что Юля высказала какое-то сомнение. Стёпа тихо отвечает: «Ничего страшного». Её шёпот укрощён его спокойствием, но говорит она пока что очень тихо. «… никогда бы не подумала», – удаётся мне расслышать. Он усмехается и на положении хозяина включает радио. Разумеется, так, чтобы оно звучало только для них двоих. Стёпа аккуратен, – «вдвое надо быть деликатнее…» Я улыбаюсь темноте в этой комнате и приглушённому свету в соседней. Тарас на кровати рядом переворачивается, не прерывая своего движения в тёмном туннеле сна; своим лёгким храпом он настойчиво роет нору. Весёлую музыку сменяет ещё более оживлённая реклама. В быстрой немецкой речи я разбираю только одно слово «цванцих». Оно звучит часто: «цванцих» да «цванцих» – каждый день набрасывается на нас, в любом месте, где только есть радио, становясь для нас главным словом в немецком языке. Мы им пользуемся для обозначения конца чего-нибудь и вообще для всего, что нам непонятно.
Неожиданно Юля спрашивает:
– Стёп-па, а как правильно говорить: кат'aлог или катал'oг?
– Конечно, катал'oг.
– А надо мной девчонки в магазине смеялись, когда я сказала «катал'oг».
– Ну и что? Пускай смеются, если неграмотные, – рассуждает Стёпа. – Но правильно всё равно будет «катал'oг».
Внутренне я сжимаюсь в комок, – я не готов к такой доверительности, интимной теплоте. Мне неловко, но я невольный свидетель, мне некуда спрятаться. Я и так вжался в ночь насколько мог, чтобы раствориться в ней.
– Я вообще хочу уйти из магазина…Мне там работать не нравится.
– Ну и правильно. Разве это дело?
– Я учиться хочу. Только вот не знаю, куда поступать…
Стёпа не отвечает. Он чем-то занят; донышко стакана два раза встречается с поверхностью стола. Звук наливаемой жидкости – но не плотный, как у пива, другой. Нет, ночью он больше выпивать не будет. Скорее всего, «кола» или «спрайт».
– Стёп-па.
Голос Юли прячется в улыбку.
– Ну сама посмотри.
– И что?
– Я просто.
Пауза.
Снова Юля – осторожно:
– Как ты думаешь, у меня получится?
– Что?
– Поступить.
– Почему бы нет.
– А я как-то неуверенна…
– Это не сложно.
Потом ничего не слышно. Реклама. В тихую музыку несколько раз настойчивой командой прорывается «цванцих».
– Завтра? – переспрашивает Юля.
– Да, завтра, – поясняет Стёпа и выключает приёмник.
Опять пауза.
– Ну вот… – тянет Стёпа.
– А ты как думал? – усмехается Юля.
Моё сердце открыто всему, что происходит вокруг, – открыто жизни. Темнота сгущается до неожиданного признания: всё это, чему всё же нет точного определения, будет двигаться только вперёд, но состоявшись, насовсем не исчезнет, – оно останется здесь, в этих стенах, и везде со мной. То, что происходит, можно измерить: сумрак волн, крадущихся к берегу; и как Тарас затихает, а потом снова начинает закапываться ещё глубже в сон; свет уличного фонаря за стеной, прямо в окно комнаты, где меня нет и где я всё равно есть, – он отражает слабые атаки мошек; комнату, которая надёжно скрывает Стёпу и Юлю, и их дыхание, настолько совпадающее с настороженной тишиной всего здания, что его совсем не слышно. Это похоже на вспышку озарения – и радостного, и грустного одновременно. С лёгким холодком, почти страхом, я вдруг понимаю, что буду потом вспоминать эту минуту, – уже заранее зная, что она ко мне вернётся.
Утро всё меняет: глаза упираются в стену, вздох и выдох моря выбирают другое направление взгляда – к небу. Оно серое, раннее. В такие часы хорошо принимать решения. Надо что-то делать, пора. В небе нет ничего для чувств, волнений и оценок, оно ещё не поднялось к солнцу, нависая над водой и сушей. Мне надо срочно до него дорасти. Тарас и Стёпа спят; мне кажется, что они путаются в своих снах как в показаниях. Я тихо выбираюсь в коридор, закрываю за собой дверь; спускаюсь по лестнице первооткрывателем-одиночкой, мне начинает представляться, что на Земле бодрствую только я один, – вокруг ни души. На улице очень свежо; я в майке, шортах и кроссовках, мне немного зябко.
Я зеваю и протираю глаза, втягиваю ноздрями воздух; даже запахи едва просыпаются, они ещё не нагреты солнцем.
Обойдя здание гостиницы, смотрю налево и направо. На пляже мы уже были. Значит, налево. Бегу вдоль моря, поглядывая на улицу с аккуратными домиками, – сразу становится легко и просто. Впереди замечаю двух рабочих, склонившихся у придорожного столба, потом ящик с инструментами у их ног, кабель… Занятые своим делом, они не обращают на меня никакого внимания. Моя пробежка длится минут двадцать, мне этого вполне достаточно. До преображения, конечно, далеко, но бодрит несомненно.
Возвращаюсь, словно открыв что-то новое в себе, с ощущением какой-то вдруг приобретённой значительности: как же – пока все спали, я занимался если не самым важным делом на свете, то, по крайней мере, необходимым для меня при данных обстоятельствах, это уж точно. Но вечером выясняется, что спали не все. На сообщение Тараса о моей неожиданной прыти, Лида, внезапно обернувшись дородной и рассудительной фрау, отмахнулась как от некой нелепости: «да видела я, как ты бегаешь» – в том смысле, что я трачу попусту время.