Жизнь в другую сторону. Сборник
Шрифт:
Так бывает: возможно, она забыла фамилию и только в последний миг успела вывернуться.
Вышло лучше, чем можно было ожидать. Вышло случайно, но забавно. Забавное оказалось ещё и милым, а милое всегда приживается.
Семья получила определение. С тех пор так и повелось спрашивать у меня о Соболевых: «Как там Стёпы поживают?», ведь я же виделся с ними чаще, чем другие. А Стёпы звонили мне после очередного отдыха в Крыму и Наташиным голосом приглашали в гости. Я послушно приходил, Наташа удивлялась: «А где же Лена?», но головой качала недолго, – оба были просто без ума от этого Крыма и потому наперебой принимались
В их Крыму было всё замечательно: и море, и природа, и воздух. Я вспоминал ироническое напутствие Лены: «Лети, голубок, тебя там ждут» и убеждался в её правоте.
Всякий раз меня убеждали в том, что Крым – это земля обетованная. А я словно бы не вполне верил и в чём-то сомневался, хотя бы ещё и потому, что ни разу там не был.
Меня теснили с двух сторон, подталкивая в гору; я карабкался по скалам, – осыпались камни, солнце слепило глаза. Я задыхался от головокружительного подъёма, а мне снизу кричали Стёпы: «Ну как? Правда, здорово?!..» «Ага», – отвечал я, затравленно озираясь, и думал: зачем мне всё это?
Меня продолжали уговаривать, но я словно не соглашался подписать какие-то важные бумаги, выдавить, наконец, из себя признание… «Напрасно ты в Крым не ездишь», – вздыхала Наташа. «Погоди ещё», – вступался Стёпа; он в меня верил.
Стёпы любили Крым, Крыму очень нравился Стёпа. Наташа рассказывала про какого-то Толика, местного парня лет восемнадцати, сына хозяйки, в доме которой они останавливались, – так вот, этот самый парень чуть ли не с восторгом выслушивал всё, что говорил Стёпа. Каждое слово вызывало у Толика чувство, близкое к изумлению: «А откуда ты это знаешь?» Создавалось впечатление, что Стёпа, будучи в Крыму, уже не говорил, а вещал. Судя по всему, тем, кто за ним не записывал, потом горько пришлось пожалеть за свою оплошность.
Наташа ещё раз мне повторила, изображая немую сцену: «Вот так вот рот раскрыл и спрашивает у Стёпы: «А откуда ты всё это знаешь?» Она замирала, а Стёпа протягивал мне фотографию: на ней между ними широко стоял высокий парень в белой футболке и черных шортах; я отмечал наивное детское лицо и отчётливо выдающееся брюшко. Если это было доказательство, то – чего? «Не поверишь», – добавляла Наташа, прикладывая руку к груди, а я добавлял про себя: «как Дружок дрожал».
В ней самой было не меньше благоговения и почтительности перед недюжинным умом, оказавшимся на отдыхе, чем у неизвестного мне крымчанина.
Слушая Наташу, Стёпа прикрывал глаза и покровительственно улыбался. С другой стороны это можно было просто принять за довольную расслабленность после очередной чашки выпитого чая, который имел, вне всякого сомнения, какое-нибудь мудрёное и обязывающее название.
Чашка с небольшим остатком на донышке покоилась у Стёпы на коленях: он умиротворённо придерживал её кончиками пальцев. Крупный загорелый лоб жил своей жизнью: у переносицы на непродолжительную летучку собирались складки, затем разглаживались, обнажая бесконечный и ясный простор; губы были более снисходительны – они подрагивали в предательской иронии.
Немного поёрзав на диване, с видимым усилием в разговор вступал Стёпа. Он говорил о высоком, не доступном пониманию большинства. Предметом его, если не восторга, то явной заинтересованности и уважения, был некий аскет, как он его называл, мужчина за пятьдесят из Ленинграда, а теперь
Слово «отдых» не прозвучало. Он там, в Крыму, жил всё лето. Ни у кого не снимал жильё, а просто жил на природе в палатке. Поджарый, загоревший во сто крат сильнее Стёп вместе взятых, уже обменявший своим ежегодным упорством прежнюю кожу на постоянный загар, с выгоревшими волосами, спутанной бородой заслуженного аборигена, в одних только шортах, всем крепким обветренным телом он подходил каким-то стихийным представлениям о вольном существовании. Он идеально вписывался в рельеф местности кустарником или камнем, века пролежавшим на дороге в пыли.
«Понимаешь, – рассказывал Стёпа, – он никому ничего не должен».
Кажется, это было его главной заслугой. Свободного человека звали Геной. Отрешённый от всех мирских забот, он сидел на скале и слушал море. Почти безмятежная водная гладь нежилась на солнце и, как бы понимая, что за человек наблюдает за ней, даже немного смущалась. Тело Гены, доверившееся природным инстинктам, непринуждённо дышало. Он весь был открыт миру.
«Понимаешь, – начинал увлекаться Стёпа, – ему ничего не надо! Ни денег…ничего!»
Первые два-три года Стёпа к нему только приглядывался. Случайному знакомству был рад несказанно. Никаких бесед или совместного времяпрепровождения не случалось. Гена был не болтлив, даже и вовсе скуп на слова: говорил исключительно о погоде, основное хранил в себе. Стёпа толком ничего о нём не знал, только видел, и этого было достаточно.
Вдруг мне показалось: ещё немного и я увижу Дружка. Но нет, Стёпа, по-видимому, уже сам сообразил, что взял чересчур восхищённый тон, и неожиданно обрывал себя, переводя разговор на наших общих знакомых: «Ну ладно, а что нового у Петра?» «Да-да, – ещё более оживлялась Наташа, отдавшая должное цельной натуре крымского аскета, – как там Недорогины, не расскажешь?»
Я рассказывал, что знал. Недорогины недавно вернулись из круиза по Средиземному морю. Среди прочих стран посетили они и настоящую обетованную землю. Израиль Петру не понравился. Ещё бы: всех туристов, которые решились сойти на берег, обманули на таможне. Обязали каждого сдать по сто долларов в качестве залога, а вернули доллары фальшивые. Выяснилось это уже потом, в море, когда несколько человек этими ничего не стоящими бумажками попытались расплатиться в баре корабля. Кинулись проверять остальные – и с тем же результатом. Никто из побывавших на земле обетованной не избежал этой участи. «Ты только подумай, – возмущался Пётр, – это же таможня! Можно сказать, государственные ворота!»
Эти «государственные ворота» Стёпу и Наташу очень позабавили. Они словно только укреплялись в своей уверенности насчёт обязательности и ценности Крыма. Казалось, Крым прописан им на все годы вперёд, и сложно найти брешь в их устойчивом предпочтении. Уже никто и не говорил про Крым, и уж тем более туда не ездил, – открылись другие возможности, маршруты, – но Соболевы стояли на своём. Исключения, естественно, делались, горизонты расширялись, и за границу они выезжали. Нам же было не до Крыма и заграниц, теперь уже и Крым обернулся заграницей, – мы плотно сидели дома. После 91-го года я стал невыездным: половина зарплаты уходила на еду, половина – на оплату квартиры, проезд и прочие неприятности.