Жизнь в другую сторону. Сборник

Никитин Виктор

Примеров подобных случаев хватало, и всегда они заканчивались ничем. Никаких объяснений, хотя бы намёка, а уж тем более чего-то большего. Понятно, что про Юлю он у меня ничего не спросил. Его занимали совсем другие дела.

Стёпа снова переехал: квартира на этот раз была не съёмная; маленькая, однокомнатная, на левом берегу, а всё же своя, приобретённая при деятельном участии матери, не забывающей поддерживать сына. В эту квартиру на Минской к Стёпе перебралась Наташа. Галя Зубак удачно вышла замуж за какого-то делового человека. Всё развивалось таким образом, что и Стёпе с Наташей надо как-то оформить свои отношения. Его отец к тому времени неожиданно понял, что к прежнему порядку жизни ничего вернуть уже не получится, и надо просто смириться с тем, что происходит,

а лучше всего приспособиться. Так и быть, согласился он, делайте, что хотите, говорил он своей жене, матери Стёпы, но у меня только одно условие: мне нужен штамп в паспорте, чтобы всё было законно, чтобы никакого сожительства без обязательств, я такого уродства терпеть не могу, так им и передай; на том и порешили, и пришли к согласию, и стали снова видеться друг с другом, а не ссориться и бунтовать.

Пожениться – выражение слишком ответственное, больше интимное, немое, чем общественное и громогласное. Свадьба – это уже понятие вселенского размаха, пир на весь мир, какая-то нелепая потеха для чужих глаз. А потому никаких «пожениться» и тем более «свадьба». Таких выражений в словаре Стёпы и Наташи не существовало. «Пожениться» заменили на «расписаться», потому что больше нечем было заменить, а совсем выбросить никто бы не дал, и то, эту уступку сделали исключительно для сурового и непреклонного отца Стёпы, ожидавшего вожделенного штампа в паспорте. «Свадьба» уступила место скромному «вечеру». Да, Наташа так и сказала, приглашая нас с Леной: «Приходите, у нас будет вечер».

«Вечер» состоялся вечером на родительской квартире. Ещё днём, на пороге, Стёпу и Наташу встретил отец: «Давайте показывайте». Втроём прошли из коридора на кухню; достали паспорта и показали, чтобы можно было убедиться. Николай Иванович вышел и, не меняя своего озабоченного лица, возвестил: «Ну, теперь можно отмечать».

Мы ничего этого не видели, потому что пришли позже, к «вечеру». Нам об этом рассказала мать Стёпы, Татьяна Михайловна, хотя и она сама ничего толком не видела, больше слышала; паспорта Наташи вообще никто никогда не видел – ни со штампом, ни без штампа – и не потому, что ставил себе это какой-то целью, специально интересовался, а потому что тут действовал некий запрет, нам совершенно непонятный. Мы и узнали о том, что на паспорт Наташи наложено табу несколько месяцев спустя, совершенно случайно, будучи у Соболевых в гостях, когда легкомысленная Катя, жена Кости Барометрова, взяла его с журнального столика. Она только и успела спросить с улыбкой: «Кто паспорт потерял?», но раскрыть ради любопытства уже не смогла. Наташа просто выхватила документ у неё из рук; паспорт, судя по всему, был опрометчиво оставлен ею без присмотра. Катя так и застыла со своей странной улыбкой, словно наткнулась на внезапный барьер. Впрочем, всё обратили в шутку и тогда этому случаю никто большого значения не придал.

«Вечер» был действительно скромным, без излишеств и обрядов, и не только потому, что в стране начались сногсшибательные реформы. Из гостей немного родственников, внушительная Галя Зубак с хромым мужем и мы. Снег за окном, лёгкий морозец – прекрасное начало для новой жизни. Всякий раз потом, возвращаясь в этот знаменательный день, Наташа говорила примерно так: «Помните, вечер у нас был?» или «Тогда на вечере у нас…», и мы понимали, что это не просто какой-то рядовой вечер, а именно тот самый вечер, который состоялся февральским вечером не помню какого дня.

К лету молодожёны снова переехали, перебравшись в результате сложной комбинации обмена-купли-продажи с левого берега на правый, теперь в центр, на улицу Кирова, поближе к родителям Стёпы.

Стёпа принялся рассуждать о том, сколько денег надо молодой семье, чтобы стать на ноги. По его расчётам выходило много, нам столько не заработать. Правда, не совсем было понятно, о чьей семье идёт речь. Никогда в разговоре Стёпа не называл Наташу «жена», а она его «мужем» – таких слов у них не принято было говорить о себе, так можно было говорить о других. В понятия «твой» или «твоя», которыми они пользовались, вкладывалось достаточно иронии; они использовали их применительно к себе для характеристики третьих лиц. Например, Наташа могла сказать: «Я сегодня пошла в магазин, а меня соседка у подъезда останавливает и спрашивает: «Что-то твоего давно не видать?» А я ей: «Да как же его днём увидать? Рано встаёт и сразу на работу, возвращается поздно…»

Что-то изменилось и «дело» Стёпы каким-то образом превратилось в «работу», он теперь на неё ездил. Наташа оставалась дома, хлопотала по хозяйству, звонила нам и на час, а то и два, могла занять Лену разговором: «Вот сижу, малышку своему ужин готовлю, скоро уже приедет…» Внешне Стёпа на малышка, конечно же, никак не походил.

Детей молодая семья, как выяснилось, заводить не собиралась – ни сейчас, ни когда-нибудь потом. Стёпа твёрдо стоял на своём: никаких детей, покуда он не будет уверен в том, что его окружает, покуда не будет соответствующих условий, соответствующего капитала… Наташа только разводила руками. С другой стороны его подход мог показаться очень ответственным, если бы не время, которое равнодушно отсчитывало годы. Наташа уже рассказывала и такое: «Нет, у нас всё нормально. Ну что вы? Мы даже справки можем показать, что совершенно здоровы!»

В чём нас убеждать? Лена вздыхала, я брал трубку, спасая её от бесконечного монолога, и говорил что-то такое стойкое и правильное, должное, наконец, расставить всё по местам, чтобы уже никогда не беспокоиться, и заодно представить меня в выгодном свете, за что и получал в ответ просветлённое: «Да дорогой ты мой человечек!» Так она блажила и блажила…

Есть девушки, в которых очаровательно их молчание, – уже готовый портрет в галерею, им и не надо говорить никаких слов. Наташа не знала, что молчание может быть очаровательным, она постоянно что-то рассказывала и даже слушая, умудрялась говорить. Если же вдруг ей приходилось в течение продолжительного времени не произнести хотя бы слова, она расстраивалась. Её лицо зримо пропадало: смуглая кожа бледнела, появлялись щёки, подбородок укрупнялся и круглел от скуки.

Она принадлежала к тем людям, которые утром обязательно скажут: «Доброе утро!», перед сном пожелают «спокойной ночи!», если чихнёшь, то обязательно от них услышишь: «Будьте здоровы!» – в общем, никогда не оставят в покое. Она будет всем интересоваться, сочувственно вникать в детали, кивать и покачивать головой; она, то наморщит лоб, то просияет, но что там у неё внутри на самом деле, зачем ей всё это нужно – один бог ведает.

Наташа была на пять лет моложе Стёпы, родители её умерли, и где-то у неё оставалась только ветхая бабушка.

Через год после поездки в Германию мы в прежнем составе, имея в виду ещё и Тараса, которого, как оказалось, на самом деле звали Игорем, снова отправились за границу, на этот раз в Венгрию; я потом уже никуда больше не выезжал. Стёпа показал мне листок из блокнота, заполненный неровным почерком Наташи. Это был список вещей, которые она заказывала ему привезти. В перечне обыкновенной женской дребедени (бельё, косметика и прочее) последним пунктом значились абстрактные «преятные мелочи» – как бы на выбор, доверяя вкусу Стёпы. Именно так и было написано: «преятные». Это обезоруживало.

Дня через два после того, как мы вернулись обратно, Стёпу у подъезда остановил его сильно пьющий сосед; он где-то прознал, что Стёпа был за границей, а потому поинтересовался с мутной развязностью алкогольного утопленника: «Ну как там, за бугром?»

– За бугром в отеле за дверь номера выставляют обувь, а у нас в подъезде оставляют пустые бутылки, – с серьёзным видом сообщил Стёпа; всё это он проговорил как-то очень уж победоносно, словно ожидал подходящего случая.

Всякий человек по возможности старается избегать ненужного ему общения, но у Стёпы это выходило слишком болезненно: он брал через край и сторонился с тщательностью, не забывая о том, что надо постоянно быть настороже. Чужие или даже просто плохо знакомые люди делали его беспокойным, заставляли на всякий случай напрягаться, быть кем-то ещё, кроме себя самого. Нерешительность в нём сочеталась с внезапной отвагой, впрочем, комичного свойства.