Жизнь в другую сторону. Сборник
Шрифт:
Спасать Наташу не было никакой необходимости; если бы и надо было её спасать, то совсем по другому случаю: она приходила к концу рабочего дня к своей школьной подруге Гале просто так, от нечего делать, – живя в её квартире, она ничем не была занята, нигде не работала, то ли ожидая какой-то весомой поддержки от жизни, то ли просто пережидая неудачную полосу. И вот вдруг сошлось и двинулось – в хорошую, нужную сторону… Эта версия истории знакомства Стёпы и Наташи долгое время оставалась единственной, по другой версии всё на самом деле обстояло совершенно иначе, но мы об этом узнали значительно позже, уже после всего, а тогда даже слова такого, «версия», ни у кого в голове возникнуть не могло.
Раздвоенность
Юля тоже что-то почувствовала; она стала понимать, что продолжения не будет, что ни к чему всё это не приведёт. Я всё больше начинал ощущать себя дураком – всякий раз, когда её видел. До звания идиота мне оставалось совсем немного.
В конце августа Галя Зубак собралась замуж. Стёпа улучшил свой быт, съехав на новую съёмную квартиру. Наташе тоже надо было куда-то собираться, хотя собираться ей, судя по всему, было некуда. Стёпа позвонил мне и сказал про Юлю: «Понимаешь, она всё же не для меня… Нет, она хорошая девчонка, но ей нужен другой… Мне Наташа больше подходит, она нужна мне в делах…» Последняя фраза прозвучала для меня странно и непонятно. Я хотел спросить «в каких делах?», но не смог или не захотел. Он мне уже почти диктовал так же сбивчиво свою просьбу: «В общем, ты позвони ей и как-то объясни, но по-другому… Я не знаю даже… Она сама тебе позвонит…»
Я понял одно: она его ищет, а он не отзывается. Она обратится ко мне, чтобы выяснить, что происходит.
К осени всё закончилось – самым неловким и неприятным образом. Её голос в телефонной трубке был пронизан обидой, уже готовой злостью ко всему; при других обстоятельствах я бы его не узнал. Я сразу же зачем-то начал извиняться, пытаясь что-то объяснить. Она, кажется, не понимала ни слова. Мне вдруг показалось, что более убедительным я буду, если увижусь с ней. Непонятно с чего, но мне показалось, что всё ещё можно исправить или хотя бы на какое-то время продлить. К тому же мне непременно хотелось доказать свою невиновность. Даже не знаю, чего я ещё себе тогда насочинял.
Договорились встретиться вечером, на Московском проспекте, у галантерейного магазина за мостом, где она работала. Я вышел из троллейбуса и перешёл дорогу. Уже начинало темнеть. Среди лиц многих прохожих я сразу разобрал лицо Юли. Она стояла на углу дома, перед аркой, совершенно обособленно. Я узнал её глаза, – это были глаза человека, оказавшегося в печальном положении. Мне вдруг представилось, что я не иду к ней, а ползу.
Дул холодный ветер, тут ещё пошёл мелкий надоедливый дождик. Взгляд схватил основное: короткая куртка, длинная юбка в складку, сапоги, зонтик в побелевшей руке, раскрытый над головой, – Юля мёрзла; ей было холодно ещё и от моих слов – нелепых, случайных, простительных разве что ребёнку, только ребёнок таких слов не говорил бы. Она прервала меня: «Да что ты оправдываешься?» И мне уже не надо было к ней наклоняться, – она вдруг сразу выросла, превратившись в оскорблённую женщину; всё вперёд отразилось в мокром блеске её тёмных глаз, и уже я, сжавшись, вынужден был смотреть наверх, не зная, куда глаза девать. «Да пошёл он…» – расстроено, с презрением добавила она, но не договорила, застучав каблучками по асфальту.
Я тоже был разочарован. Нет, я был зол на себя; словно опомнился: чего это я себе выдумал, с какой стати? Куда полез? Чего хотел? Прикрыть друга? Идиот – самый настоящий!
Вот я попал… Да это не попал, а попанул! Я думал, что чему-то научусь, но ничего подобного: всё это мне что-то напоминало.
Мне стало неприятно, что он меня использовал. Такое уже случалось, но, разумеется, в несопоставимых величинах, по незначительным всё же поводам, относящимся к нам двоим и только. Он всегда поступал так, как ему было нужно. Помню, ещё в студенческую пору, мы договорились пойти на вечер с дискотекой, устраиваемый в цирке к 8 марта. Я, как дурак, просидел дома у телефона, ожидая его звонка, но так и не дождался – ни на другой день, ни на следующий за ним… Тем же неудавшимся вечером, когда прошёл назначенный для встречи час, звонил ему сам, но к телефону никто не подходил. Я уже было решил, что могло что-то случиться (он же ещё утром мне звонил), но потом сообразил, что ничего плохого с ним не приключилось. Никакой тайны в его исчезновении не было, всего лишь отсутствовала информация несколько дней. И вот он объявился, и стало ясно, что с ним случилось только хорошее.
Неожиданно приехал Вадик, младший из братьев, тех самых «людей из Москвы», и Стёпа забыл всё на свете. Они просидели на какой-то квартире весь вечер и даже всю ночь играли в карты, а на следующий день отправились в Москву, там Стёпа и провёл превосходно всё это время: никуда не выходил, ничего не видел, опять же резался в карты, даже оставшись в выигрыше. О том, что ему надо было меня обо всей этой замечательной истории как-то предупредить, так об этом ни слова (если только чуть-чуть секундного смущения во взгляде), не только по забывчивости, а возможно, ещё и потому, что «вдвое надо быть деликатнее с человеком, которого одалживаешь».
Ну ладно, я обижался на него недолго, хотя заметка в памяти осталась.
В другой раз, уже значительно позже, в совершенно новом государстве, когда в моду вошли внешние признаки значительности, чтобы не казаться обречённым ничтожеством, словом, в обновлённое время, Стёпа снова исчез, пропустив на этот раз мой день рождения.
Он, конечно же, знал и был приглашён, потому как за неделю до даты уже звонил и справлялся у меня, как я намерен отмечать. День рождения в тот год у меня выпал на среду, гости созывались в субботу; вечером в среду я и удостоился того самого удивительного звонка. Справедливо ожидая поздравлений, я взял трубку и получил их от кого-то. Незнакомый голос деловито осведомился: «Господин Кириллов?» Голос был такой официальный, что мне пришлось сознаться в том, что это я и есть. Тогда тот же откровенно секретарский голос сообщил мне, что по поручению депутата государственной думы… дальше шла всё же какая-то знакомая фамилия… и от партии, возглавляемой этим же депутатом, партии, состоящей, кажется, исключительно из одной его внушительной фигуры, всегда громким голосом обещающей немедленные перемены к лучшему, если только он станет у власти, – так вот, от этой самой демократической партии и ещё от господина Соболева лично меня поздравляют с днём рождения и желают всего самого наилучшего.
Я смог только вымолвить придавлено «спасибо», на большее меня не хватило: никаких расспросов, почему же сам «господин Соболев лично» не смог поздравить меня лично и вообще, где он, куда подевался… Если он этим хотел произвести на меня впечатление, то он явно ошибался, да и на кого бы это могло произвести впечатление? Неумно и дёшево. Не в его духе, я его просто не узнавал. И потом голос: какое-то ревностное чувство подсказывало мне, что позвонил младший из таинственных братьев, которых я никогда не видел, Вадик, – только для «людей из Москвы» такие странные знаки внимания могли иметь какое-то значение. Если только это всё же не было глупой шуткой, подумал я, но для чего это Стёпе? Куда он снова сорвался?
Объявившись месяца через два, он никак об этом случае не обмолвился, может быть, потому ещё, что, как мне показалось, должен был всё же испытывать чувство неловкости. Однако сколь неожиданно он позвонил, столь же неожиданно был весел и как-то очень уж подготовлено непринуждён – так обычно бывает, когда хотят забыть прошлое и помириться. Но нам-то что делить? Я даже не знал, как ему напомнить о тех обстоятельствах, при которых мы не увиделись в последний раз, да и уместно ли это будет теперь?