Жизнь во время войны
Шрифт:
– Нет-нет. – Минголла попятился. Он казался себе невероятно высоким, боялся задеть головой оранжевое небо, перепачкаться в его грязной краске. – Ты меня с кем-то спутал.
– Да ни хуя! Ты ж был там, когда меня зацепило, мужик. Не помнишь? Как с бобиком играли, ну... неужели забыл!
Минголла шагнул в толпу, и его понесло в медленную давку. Он не помнил этого человека, но он много чего не помнил и боялся, что кто-то его узнает – кто-то, у кого за пазухой камень.
– Эй, браток! – Женщина, красивая, бледная, черноволосая женщина с карминным ртом, высокими скулами, огромными глазами и роскошным телом, которому самое
Минголла рассмеялся, вспомнив о федеральной программе и еще каких-то льготах.
– Ну и вали отсюда, Джим! – Она оттолкнула его. – С ним как с человеком, а он... Пидор, наверное, тащи свою жопу в «Мальчишник».
– Пидор? – В нем поднималось веселье, и вот оно уже на Гималаях беззвучного хохота. – Показать тебе мою штуку? Чехол снять...
– Не желаю я слушать всякую гадость. Может, каким другим каталам это и нравится, браток, а мне – нет. Я...
– Что еще за каталы?
Незнакомое слово вернуло Минголлу на землю, напомнило ему, что он потерял... Потерял?.. Кого он, черт побери, потерял? Толпа прибила их к окну.
– Каталы, браток! – ответила Сексула. – Ну, вроде как, видишь... – она обвела рукой улицу, – ...это все карнавал, а я на нем катала. – Она поймала его за руку. – Что с тобой, браток? Какой-то ты, как будто спалили.
В нем опять поднимался хохот. Минголла примерился к ее телу: невероятные груди, темные вишни сосков торчат из переплетения черных кружев. Хорошая девочка, подумал он. Наверняка иностранная студентка. Зарабатывает на учебу.
– Что стряслось, браток? Снежка перебрал?
Он вдруг вспомнил.
– Я ищу одного человека... меня тоже ищут.
– Уже нашли, – сказала она. – Пошли посмотрим комнату.
Можно отдохнуть, собраться с мыслями. Подальше от оранжевого неба. Но он не доверял этой женщине. Он настроил ее на честность и открытость.
– Почему я?
– Я же сказала, браток: ты – ветеран... город мне за ветеранов платит.
Она повела его за угол, через стеклянную дверь, по ковру с пятнами, похожими на темные материки в бордовом море, затем в узкий зеркальный вестибюль, в дальнем конце которого сидел, сгорбившись за конторкой, старый гном с крючковатым носом, пучками седых волос по бокам головы и гоблинскими ушами; гравировка «все кончено» у него на лбу была бы в самый раз.
– Двадцать за комнату выпивка отдельно, – проговорил он без знаков препинания и не поднимая головы, но Сексула возмутилась:
– Он ветеран, Луди.
Луди покосился на Минголлу, и тот почувствовал, как трескается кожа под взглядом этих налитых кровью голубых глаз.
– Карточка есть? – спросил старик.
– Э-э... У меня ее украли, – сказал Минголла.
– Раз нет карточки плати двадцатку. – Луди перевернул журнальную страницу, и, заглянув через стол, Минголла увидел там фотографии голых мальчиков, которые соблазнительно, но все же понарошку трахались.
– Ты что, оглох? – Сексула хлопнула рукой по стойке, оторвав Луди от забав трех приятелей, которых звали Джимми, Батч и Сонни. – Говорят тебе: украли!
Луди нахмурился, глаза почти исчезли в складках воспаленной розовой кожи.
– Хотите платить двадцатку платите двадцатку. – Он поставил точку. – Не хотите платить двадцатку катитесь в жопу.
Кто-то дотронулся до плеча Минголлы, и тут же раздался девичий голос:
– Извините, пожалуйста.
За спиной у него стояла тоненькая девочка-мышка лет девятнадцати-двадцати; то был пик ее привлекательности – на одном склоне невзрачность, а на другом обыкновенное уродство. Одета в джинсы и футболку с картинкой Тайной Вечери и надписью: «ПРИМИТЕ: СИЕ ЕСТЬ ТЕЛО МОЕ». Хозяйственная сумка в руках. Тусклые каштановые волосы, груди как перевернутые блюдца.
– Дар любви может стать трансцендентным опытом, но за него не заплатишь деньгами. – Слова прозвучали заученно. – Я принесу тебе дар, брат мой.
– Мотай отсюда, – сказала Сексула. Девушка не обратила на нее внимания.
– Я способна дать тебе все то же, что и она, а кроме этого, у меня есть...
– Сифон ты ему дашь или чего похуже, в тебя ж каждый мудак тыкался. – Сексула прошлась вокруг девочки, с преувеличенным отвращением качая головой.
– Я дам тебе гораздо больше, – продолжила та, проглотив смущение. – Через акт любви ты причастишься к Господу нашему Иисусу Христу, во имя...
– Эти пёзды думают, что если во имя Господа, то чисто, – сказала Сексула. – На самом-то деле на них иначе никто не позарится. Кости с дыркой!
Луди рассмеялся – словно что-то большое и сочное плюхнулось в пустой бумажный пакет. Девушка поморщилась.
– Иисус Христос, которому я служу...
Сексула фыркнула:
– При чем тут Иисус!
Это переполнило чашу девочкиного терпения.
– Можешь говорить обо мне все, что угодно, но ты... ты... – Она замахнулась на Сексулу сумкой. – Что ты знаешь об Иисусе? Он никогда не касался тебя руками!
– Мужчина меня касался. – Сексула подмигнула Луди. – А я ему даю самую старую религию с самыми новыми фокусами.
– Пожалуйста, не ходи с ней! – Руки девочки трепетали у груди Минголлы. – Я видела, что делает Господь, он делал... чудо! Чудо из праха!
Речь ее становилась все более бессвязной, сама она жалкой, и Минголла, вдруг за нее испугавшись, коснулся ее разума и вслушался в статический шум ее мыслей, в треск полуоформленных образов и воспоминаний...
...самое гнусное, это то, что я сделаю, сделаю, неважно что, и тогда не будет, как в подвале, свет через паутину, не будет через паутину на треснутом стекле, серый, как его сердце, сморщенный, как его сердце, и боль прямо через меня, яркая, она цветная и яркая, и я это сделаю, пусть он опять, боль такая яркая, что Бог заметит, Бог простит, но не в подвале, не...
...какой подвал, какая боль...
...это ты...
...какой подвал, какая боль...
...это ты, это истинно ты, о Боже, благодарю тебя, да...
...какой подвал, какая боль...
...подвал, да, в приюте для бездомных, я спала в подвале, тепло, там было тепло от печки, и я проснулась, и он был на мне, почти во мне, и там нельзя, надо, чтобы никто не видел, и это очень больно...