Жизнь во время войны
Шрифт:
Рэй что-то говорил, размахивая руками, как вдруг задел грудь Деборы – та отшатнулась.
Толкнув Тулли плечом и расшвыривая по сторонам мусор, Минголла зашагал к Рэю.
– Держи свои гребаные руки при себе, понял!
– Он не нарочно, Дэвид. – Дебора встала между ними, Рэй усмехнулся и пожал плечами.
– Не кипятись, hombre, – сказал он. – У меня своя баба есть... Эй, Корасон! Поди сюда!
Из ведущего к каютам люка показалась женская голова. Рэй поманил, и женщина выбралась на палубу. Она была полновата, но вполне привлекательна:
– Видишь, – сказал Рэй. – Есть кого потискать. – Он махнул ей пальцем. – Расстегнись.
Корасон опустила глаза и начала расстегивать блузку.
– Не надо, – сказал Минголла. Она не остановилась.
– Своей бабой командуй, – огрызнулся Рэй, – а не моей.
Из расстегнутой блузки вывалились тяжелые груди.
– Пошли отсюда. – Минголла подтолкнул Дебору к люку.
За спиной у него раздался насмешливый голос Рэя:
– Ты куда, мужик, а то, может, пощупаешь? Много теряешь!
Они плыли вдоль берега, прячась от патрулировавших в открытом море военных. Было пасмурно, а когда сквозь облака все же проглядывало солнце, его бледный свет размазывался по морю плоским однообразным блеском, так что казалось, будто лодка ползет по океану свежей серой краски. Монотонность путешествия нарушали разве что постоянные приставания Рэя к Деборе. Стоило ей появиться на палубе, как тот, буквально прижав Дебору к поручням, принимался пичкать ее доказательствам и своего революционного пыла, а также рассказами о совершенных во имя этой самой революции гадостей. Минголла как-то предложил покончить с подобной дурью раз и навсегда, но Дебора ответила:
– Он грубый, но безобидный. И на самом деле не так уж плох. В политике он, по крайней мере, искренен.
Реакция показалась Минголле странной – меньше всего Рэю подходило слово «искренность», и, кроме всего прочего, он совершенно возмутительно вел себя с Корасон.
В тот первый день женщина показалась Минголле более чем симпатичной, но из этого требовалось вычесть ее экзотическую побрякушку. Все смотрели сперва на глаз Корасон и только потом на ее саму, а потому сюрреалистическая красота розы как бы призывала считать красивой и ее хозяйку, хотя на самом деле та была вполне обыкновенной. Второе впечатление подкреплялось собачьей покорностью, с которой она сносила любые выходки Рэя. Однажды, например, он заставил ее надеть черные лодочки, вечернее платье, соорудить на голове высокую прическу, заколоть волосы переливающимися шпильками, похожими на букетики цветов, и отправил в таком виде драить палубу; эта работа заняла у Корасон почти всю ночь и превратила ее наряд в тряпки. Ходила она всегда с опущенной головой, почти ни с кем не разговаривала и вздрагивала, заслышав шаги Рэя.
Но однажды, когда Минголла спускался по лестнице к себе в каюту, он услыхал голос Корасон из-за приоткрытой на дюйм двери Тулли.
– Ничо я не чувствую, – говорила она.
– Какой черт, ничего! – сердился Тулли. – За дурака-то меня не держи.
Через дверную щель Минголла увидел, как Корасон стоит в одних трусах перед койкой Тулли. В розе на ее глазу отражался свет фонаря.
– А зачем тебе мои чувства? – спросила она. – Никому они не нужны. Ничего я не хочу.
– Херня, – сказал Тулли. – Это Рэю только того от тебя и надо... тащится он. А ты, видать, думаешь, что так и правильно; почему – не знаю.
– Я пошла. – Она натянула блузку.
Тулли – безнадежно:
– Еще придешь?
Не дожидаясь ответа, Минголла нырнул в пустую соседнюю каюту. Когда шаги Корасон затихли, он вышел оттуда и толкнул Туллину дверь.
– С огнем играешь, старик, – сказал он. – Не хватало нам только сцепиться с Рэем.
– Не сцепимся. – Тулли растянулся на койке. – А если что, вправим ему мозги – всего-то делов.
– Что-то мне неохота копаться у человека в мозгах, пока он плывет через рифы, – сказал Минголла.
– Не дергайся. – Тулли тяжело и жалобно вздохнул. – Он в курсе про меня и Корасон. Если хочешь знать, это вообще была его идея. Тащится, когда она рассказывает, как ей с другими мужиками. – Тулли ткнул кулаком матрас.
– В чем дело?
Морщины на его лице стали глубже, словно кожа пошла трещинами.
– Мудак я, – проговорил он. – Сохнуть по кривоглазой дуре – в мои-то годы... тем более самой-то ей даже до себя дела нет. – Он несколько раз напряг и расслабил руку, наблюдая за игрой мышц. – Нравится бабе думать, будто она бревно. Но, черт побери, я-то вижу – проняло ее, только говорить не хочет.
– Может, она и вправду чурбан, – предположил Минголла. – А ты просто морочишь самому себе голову.
– Не, все с ней нормально. Только стыдится. Чертовы бабы, знают, что в их чувствах вся сила, вот и выебываются. И так повертят, и сяк, пока мужик совсем не присохнет. – Он снова стукнул по матрасу. – Убей, не пойму, зачем ей это.
– Рэй, наверное, постарался.
– Не похоже. Баба прошла через терапию, на хрена ей гнуться перед Рэем. Не-е-е... Сдается мне, она давно такая. – Тулли поднес кулак к свету и оглядел его со всех сторон: алхимик так изучал бы странный корень в лучах перегонного куба. – Да, друг, с этим сукиным сыном я бы не прочь повозиться минут эдак пять.
– Не стоит, неумно это, – сказал Минголла. – Он нам еще пригодится.
– Толку-то от твоего ума. – Тулли сердито глянул на Минголлу. – Очень умно было связываться с этой твоей Чифуэнтес. Думаешь, у тебя от нее крыша не едет?
– Она-то здесь при чем?
– При том, что Рэй по ней сохнет.
– Клеится, а не сохнет.
– А Корасон говорит, сохнет, сам не свой, говорит, мужик.
– Значит, не повезло.
Тулли фыркнул и уставился в потолок.
– Блядь, Дэви, тебя еще учить и учить.
Минголла присел на край койки.
– Расскажи про Панаму, старик. Что ты там говорил за место?
– Успеется.
– А сейчас ты что, занят... желчь копишь?
Пару секунд Тулли молчал, потом сел.
– Твоя правда. Ладно, слушай. В Дарьенских горах есть деревня, Трес-Сантос называется. Смотри... – Он стянул со столика карандаш и бумагу. – Вот тебе карта. – Рисуя, он продолжал рассказывать: – Четыре-пять часов от Панама-сити... если только тумана не будет. В тумане хоть неделю ползи. Можно вдоль океана, и тогда попадешь в Трес-Сантос с запада. Там туманов меньше.