Жизнь во время войны
Шрифт:
Сам того не желая, Минголла оценил его страстность – вроде бы тут все было честно.
– Ни хуя ты не въезжаешь, гринго! – продолжал Рэй. – Потому-то мы с маленькой леди как пить дать столкуемся. В душе она знает, что я ее пойму.
Пора, решил Минголла, поставить его на место.
– Ты много говоришь, старик. Это хорошо. Кто много говорит, того на большее и не хватает.
Рэй потер подбородок, длинное лицо приняло задумчивый вид.
– Хочешь сказать, что ты крепче меня?
– Само собой. А еще знаешь что? – Минголла показал на Дебору. – Она тоже крепче. У тебя нет шансов, бобик. Хотя можешь, конечно, попробовать.
Плечи у Рэя напряглись, словно он собрался броситься в драку, но потом, похоже, передумал. Подтянул штаны, зыркнул на Минголлу
– Что это? – Дебора нахмурилась и кивнула на кассетник, когда Минголла сел рядом.
– Праулер... Нравится?
– Ничего.
– Это старое, – сказал он. – Года четыре или пять назад. Для него нетипично. Обычно у них темп поживее. Сейчас еще что-нибудь найду.
– Не надо, мне уже нравится. – Она прижалась к Минголле.
...Какой-то незнакомецсидит в тоске,продулся в солитер, он хлещет джин, и ему плохо без тебя.Неужто ты не видишь, что там в себе,он ловит этот отблеск в твоих глазах,и что-то тебе мнится, правда,когда ты смотришь на него...– О чем вы там говорили с Рэем? – спросила Дебора.
– Ни о чем.
– У тебя был сердитый голос.
– Он мудак.
...Он не верит в судьбу,так легко победить в солитер,даму червей положина бубновый туз,так чего же ты ждешь, все равно...НЕ СКРЫТЬ ТЕБЕ ЛЮБОВЬ СВОЮ!Деборины волосы трепались у Минголлиного лица, он словно вдыхал и выдыхал ее запах в такт качанию «Энсорселиты». По волнам плыли водоросли – длинные густые красно-коричневые бороды с черными, похожими на бобы семенами. Солнце пробивало облака серебряными клиньями, над берегом кружила темная птица, потом она спикировала и исчезла среди пальм.
– Похоже, так и есть, – сказала Дебора.
– Что?
– Рэй... мудак. Но я все равно вижу, что он не со зла.
– Если человек мудак, то это уже не важно.
Решайся, девчонка!Поищи в сердце силы на последний шанс, вдруг найдется мир,где мы сможем житьи не глядеть назад.Может, я мечтатель, может, я дура-а-акили просто одинок,но вдруг я знаю ответна все те вопросы, что мучат тебя...Ты только спроси...Высунув голову из рубки, Рэй злобно смотрел на них, длинное худое лицо его казалось жестоким символом, напоминанием обо всех тех испытаниях, что уже были и будут впереди, но Минголла чувствовал себя сейчас настолько хорошо, настолько далеко от полного катастроф и лишений мира, что, не переставая думать о том, как отреагирует на это Рэй, он ухмыльнулся и приветливо помахал ему рукой.
Наутро их остановил патруль, но проверка оказалась ерундовой. Рэй заплатил положенную мзду, и они снова поплыли вдоль Гондурасского шельфа. Тем не менее весь следующий день они простояли в глубокой бухте на якоре, и Рэй сообщил, что какое-то время они будут плыть только ночами, – в этой части Гондураса он числился в розыске и не хотел попадаться на глаза ополчению. Он все так же крутился вокруг Деборы, правда, вел себя осмотрительнее, но Минголла видел, что ухлестывал он теперь за ней настойчивее и самозабвеннее. Приглядевшись повнимательнее, а также поразмыслив над случайными словами Деборы, которые пересказал ему Тулли, Минголла решил, что все дело в их с Рэем неприязни: злоба обострила чувства, к ним добавилось сознательное решение, и вот простая похоть поднимается до настоящей одержимости, словно сама мысль о недоступности подпитывала Рэеву страсть.
Чтобы не попадаться ему на глаза, они с Деборой все больше сидели у себя в каюте и все сильнее втягивались в пылкий мысленный контакт. Все указывало на то, что сила их по-прежнему растет, но Минголла знал это и без всяких доказательств. Однажды ночью он стоял на носу лодки и любовался на дорожку из жидкого золота, прочерченную по черной воде к только что взошедшей луне, как вдруг почувствовал то же, что и на берегу реки последним вечером в огневом квадрате «Изумруд»: он может заглянуть за горизонт и ухватить суть будущего; теперь это чувство было поразительно ясным, и Минголла знал, что стоит сделать легкое усилие, и он соскользнет в новое видение. Но он боялся видений, боялся пророчеств. Хотелось жить в этом растянутом океанском мгновении, никогда никуда не приплывать, а потому он даже не пытался проверить свою силу.
Проводя столько времени вдвоем, они все лучше и лучше понимали друг друга. Минголла и раньше чувствовал в Деборе сложную натуру, теперь же он ясно видел, как оборвала ее рост война и вся сложность вылилась в простую революционную прагматику; бунтарский дух делал из нее ребенка, обожающего делить все, что происходило вокруг, на примитивные категории: белое и черное, за и против, – и будет или нет она расти дальше, зависело теперь от того, насколько затянется этот противоестественный выверт естественного процесса. Что-то похожее он ощущал и в себе, но собственные изменения виделись ему не такими резкими, они скорее напоминали ограничители роста – так японские садовники сгибают ветви деревьев, заставляя их перекашиваться в нужные стороны.
В каюте остро пахло бензином, и слышно было, как бьются о борт волны. Там стояло две койки, света не было, и теснота с темнотой лишь усиливала близость. Однажды ночью они лежали на боку, как две ложки, – Деборины ягодицы у Минголлы на бедрах; он начал поворачивать ее на живот, чтобы войти сзади, как вдруг в голове раздался пронзительный выкрик: «Нет!» Он услыхал его совершенно ясно, интонация была Деборина. Послание было настолько отчетливым и властным, что он ответил тем же способом: «Что? Что не так?»
– Я тебя слышала, – сказала Дебора, поворачиваясь к нему лицом.
– И я тебя. Давай еще раз.
Через несколько минут они сдались.
– Может, ничего и не было, – сказала она.
– Было и будет еще. Только не надо давить.
Тарахтение мотора, удары волн раскачивали корпус. Дебора прижалась крепче, и он обнял ее одной рукой.
– А что все-таки случилось? – спросил Минголла. – Я сделал что-то не так?
– Ерунда.
– Если ты не хочешь говорить...
– Нет, дело не в этом. Просто у нас все так хорошо, что я боюсь ворошить прошлое.