Жизнь во время войны
Шрифт:
– И что за деревня? – спросил Минголла.
– Ничего, индейцы. Но если в Панама-сити ебнет, делать ноги лучше всего из Трес-Сантос.
– Бля, они ж там найдут кого угодно.
– Точняк... С воздуха. Но оттуда в лес идет тропа. В лесу, правда, тоже долго не высидишь. Однако ж следы замести можно. Индейцы подсобят, если скажешь им про меня. Покажут кой-какие тропки, и кто б за тобой ни гнался, пока собаки возьмут след, будешь уже далеко. – Он поднял бумагу и внимательно на нее посмотрел. – Держи, пригодится, в Панаме, вообще-то, херово.
Минголла сунул листок в карман рубашки.
– Как же тебя занесло в те горы? Вроде рыбачил.
– Рыбачил,
– В смысле?
– Дикость там кругом, но тот лес – это вообще ни на что не похоже. – Тулли заложил руки за голову. – В горах есть деревни, там солнце вообще не показывается... даже в самые ясные дни все равно туман, а воздух с виду такой, будто атомы плавают и блестят, знаешь. А когда человек идет тебе навстречу, у него туман заворачивается вокруг головы, да еще солнце – ну точно нимб, – можно подумать, Иисус явился. И тишина. Туман приглушает звуки, никогда не поймешь, что далеко, а что близко. Как будто там все из тумана, а расстояния меняются. Крылья хлопают, а видно только тени, и джунгли как будто шевелятся, медленно так, лианы выгибаются и закручиваются, ну точно змеи. И брухо. Ведьмаки. По ночам костры палят, сами по себе, на высоких местах видно. И слышно, как бормочут. А когда замолкают, может явиться черная собака – прется через всю деревню, она ничья вообще-то, но ежели глянешь ей в глаза, колдовать научишься.
Тулли говорил, и на Минголлу все сильнее наваливалась холодная тяжесть; он не хотел этого признавать и лишь заметил, что место, должно быть, интересное.
– Это да. Но я не потому с тобой толкую. – Тулли оперся на локоть и уставился на Минголлу. – Есть у меня чувство, что когда-нибудь ты туда соберешься, потому и даю тебе эту карту.
– Может, и загляну, – сказал Минголла подчеркнуто безразлично.
– Я не про то, Дэви, – поправил его Тулли. – Ты знаешь, о чем я. Точно ведь вижу – соберешься.
Только через неделю плавания Минголла во второй раз заговорил с Рэем. Дебора загорала под просочившимися сквозь облака бледными лучами солнца, Минголла сидел с ней рядом, разглядывая черно-зеленую полоску гондурасского берега, когда из рубки вышел Рэй, в руках мини-кассетник, уселся под дверью, закурил сигарету и включил магнитофон. Музыка была негромкой, но Минголла сразу узнал ритмы Праулера и характерный вокал Джека Леско. Он потихоньку подвинулся вдоль поручня на двадцать футов и, притворяясь, что изучает берег, с удовольствием посреди этой чужеродной пустоты вслушался в знакомые мелодии:
...ад харкнул в небо багровой плошкой опухшей луны,И я увидал, как дал деру мой друг Рико,Но он уже не был мне другом: с него причиталась двадцатка. Я орал ему вслед, все звенело вокруг, мы неслись без оглядки... Прочь от электросолнца, сиявшего воплем неона: «Круглосуточно! Голые девочки! Девочки! Девочки! О, йе-е-е... Круглые сутки...»– Нравится музыка, мужик? – Рэй приглушил звук. – Мне нравится.
Минголла сказал, что музыка ничего.
– Спорим, маленькой леди тоже понравится. Может, позвать – пускай послушает. Чего-то она загрустила. Спорим, развеселится.
– Сомневаюсь. – Минголла перевел на Рэя злобный взгляд.
– Дебора, да, хорошенькая маленькая леди, – увлеченно продолжал Рэй. – Очень хорошенькая! Говорит, у вас любовь, но я-то знаю, сколько дерьма надо перемолоть, пока они повалятся на спину.
Минголла посмотрел на него еще злее, но промолчал.
– Любовь! – Рэй хмыкнул и швырнул окурок в море, затем, прикрыв глаза от солнца, посмотрел на Дебору. – Да уж, хороша. Точно, старик, я такое нечасто говорю. Что-то у меня к ней неровно дышится. Вот и думаю: а что, если старина Рэй заставит ее маленько улыбнуться.
– Пока ты только скуку на нее нагоняешь.
– Значит, надо постараться. – Он покосился на Минголлу. – Знаешь что – давай махнемся, а? Ночью я пришлю к тебе в каюту Корасон, а ты дай мне разобраться с маленькой леди.
Минголле стало противно, и он отвернулся.
– Ты чего, я дело говорю, мужик, – не унимался Рэй. – Моя Корасон такие штуки умеет, охуеть, – поставишь на пистолете зарубку.
Минголла вдруг вспомнил, что давно хотел спросить Рэя об одной вещи.
– Ты не помнишь парня по фамилии Джилби? – сказал он. – Невысокий, белобрысый, примерно мой ровесник. Ты должен был его возить месяцев восемь-девять назад.
– Джилби? – переспросил Рэй. – Не-а.
Минголла всмотрелся ему в лицо – не врет ли.
– Ты бы его запомнил. Угрюмый такой, знаешь... с ним хреново. Если что, долго разбираться не будет.
– Ты что, думаешь, – с угрозой произнес Рэй, – я его за борт спихнул?
– А что, не спихивал?
– Наслушался в Ливингстоне сраных мандавошек. – Рэй поднялся на ноги и встал в позу оскорбленной добродетели. – Вот что, дружок. Я тебе не ангел, я, блядь, вор! Но я кидаю за борт только тех, кто сам напрашивается.
– Может, Джилби и напросился.
– Тогда б я его запомнил.
– А как насчет ребенка – ребеночка своего не забыл?
Рэй плюнул Минголле под ноги.
– Мой ребенок родился мертвым, мужик. Я его выкинул, потому что баба совсем не своя стала.
– Это ты сейчас так говоришь.
– Да, говорю. Наслушался козлов из Ливингстона – что они знают про Рэя Барроса? Сколько я отпахал на благое дело? Чуть жопу не порвал, у самих небось кишка тонка.
– Неужели?
– А ты думал! – Рэй придвинулся к Минголле и выпятил грудь. – Что ты, ебаный гринго, в этом понимаешь? Ты...
Минголла толкнул его.
– Откуда ты знаешь, что я американец?
Рэй ухмыльнулся:
– Дебора и рассказала.
– Не пизди, – сказал Минголла. – Говори, откуда?
– Ха! Ебаных гринго Рэй Баррос нюхом чует. Тебя клево подмазали, мужик, и пиздеть научили... но ходишь ты, как гринго, повадки у тебя, как у гринго, и несешь ты такую же хуйню, как все гринго. И вдобавок не сечешь, как мы тут кровь за народ проливаем. За попов, убийц, какая, на хуй, разница. – Он погрозил кулаком солнцу. – La Violencia! [20] Знаешь, что я тебе скажу, мужик? Эта война не кончится, пока не победим мы.
20
Нападение, насилие, сила (исп.).