Жизнь во время войны
Шрифт:
Не сводя глаз с этого мачете, Минголла прислонился к стене. Оно лежало далеко, крутилось, отступало, непонятно, дотянешься ли. Дотянуться было можно... что ж, он знал мачете. Да еще как! Минголла согнулся, качнулся, выпрямился и подцепил мачете. Рукоятка засалена Джилбиным потом, в пробивающемся сквозь форточку свете блестит на лезвии кровь и ржавчина. Тяжесть придала Минголле уверенности, и он повернулся к армии.
Ширины коридора хватало лишь на двух человек, армия хлынула в него, хрипя, натыкаясь друг на друга, не в состоянии выстроиться по двое. Минголла замахнулся на первого, пробил грудь, живот, прочертил на серой плоти кровавые линии. Двое упали, затем третий. Он разрубил плечо старухе, косынка сползла ей на глаза, она ничего не видела, он проткнул мужчину помоложе и отбросил его в сторону. Дверь со скрипом отворилась,
В голове его сияло солнце, тяжелое черное солнце рассыпало лучи силы, он чувствовал сознания всех армейцев – и в переулке, и в лавке, и на улице, – так созвездие знает огни, составляющие его абрис. Он ощущал их хрупкость и пустоту. Рядом кто-то падал, другие пытались бороться и прижимались к стене. Жалости не было. Все это неважно, случайно, он потратил на них гораздо больше времени, чем они стоили. Минголла чувствовал жестокую правоту – эмоцию столь сильную, что она казалась физическим состоянием, он был уверен на клеточном уровне: отбиваться надо от всякого, кто покушается на твою жизнь. Он с ликованием приветствовал это чувство и теперь ясно представлял, как встретится лицом к лицу со своим врагом.
Рэй.
О да! Конечно, Рэй!
Армия трещала, дрожала на ветру Минголлиного гнева.
Он протолкнулся сквозь сгрудившихся в переулке мужчин и женщин, разбросал их в стороны, не обращая внимания на их близость... хотя касаться их было неприятно: давил иррациональный страх, что к нему прицепятся отслоившиеся кусочки их вещества. Минголла пробивался сквозь заполнившие лавку неподвижные темные фигуры, выхватывал из посеребренных зеркал собственный взгляд – человек среди манекенов. Он забыл о Джилби, но когда выбрался на улицу, вспомнил. Вернулся в лавку. Джилби стоял на коленях рядом с висящим в разбитом окне телом. Около откинутой головы валялся лом.
– Пошли, Джилби.
Дрожащая рука Джилби ощупывала тело, словно искала выключатель, которым его можно оживить.
– Ему уже не помочь, – сказал Минголла, опустив руку Джилби на плечо.
– Отвали. – Джилби сбросил руку.
Глаза его блестели, и Минголла удивился: Джилби плакал.
– Я... – Не сводя с Минголлы глаз, он несколько раз повторил его имя, недоуменно, как будто оно значило что-то странное и непостижимое.
– Что?
Джилби покачал головой и разгладил на Джеке мятую рубашку.
Бесполезно разгадывать шараду их дружбы, решил Минголла; сентиментальная ошибка – отделять Джилби от других, делать вид, что он жив и нормален. Здесь нет места для сантиментов. Минголла отошел, подавил в себе порыв сказать «прощай» и, глядя в магазинное зеркало, стер кровь с лица и рук. Вокруг неподвижно застыли мертвые, словно статуи в уличной сцене де Кирико [30] . Минголла почти слышал дрожание их пустоты, их жажду цели, и теперь он знал, как удовлетворить эту жажду, знал цель, ради которой они были созданы.
30
Джорджо де Кирико (1888-1978) – итальянский живописец, глава «метафизической» школы, предтеча сюрреализма; в городских пейзажах выражал ощущение тревожной застылости мира.
Гнев и раньше не покидал его ни на минуту, но сейчас Минголла готов был дать ему волю, словно гнев принял форму его тела, – тела человека, излучающего ярость. Гнев растянулся вширь, захватил армию, и, пока Минголла быстро шагал во дворец, из обочин и дверных проемов выдавливались тени, выстраивались в колонну и тянулись следом. Взошла луна и осветила стены домов так ярко, что видны стали серые заплаты облупившейся побелки. Сильнее обычного узкие улицы напоминали каньоны, а армейцы своими всклокоченными волосами и примитивным оружием – троглодитов, отправляющихся в набег на соседнее племя. Их бледная рыхлая кожа походила на сыр, а глаза отражали черноту оконных стекол.
На ведущей к парковке улице Минголла разделил армию надвое, половину отправил в обход дворца к баррикаде, а остальным приказал сидеть в тени и ждать приказа. Пересекая стоянку, он успокоился, гнев опустился до срединной отметки так, словно ядро его существа отделилось от всего остального и решило понаблюдать за происходящим. На площадке стояло несколько джипов, и Минголла с удовлетворением отметил, что у большинства в зажигании торчат ключи. Во дворце бушевало празднество, все были пьяны значительно больше, чем когда он уходил. Под легкую джазовую импровизацию топтались Мадрадоны и Сотомайоры; робот-сказочник с выключенным тумблером неподвижно стоял в углу. Должно быть, Исагирре отправился спать. Проходя через танцоров, Минголла улыбался и кивал всем, с кем встречался взглядом.
– Прекрасный вечер, – говорил он, – изумительный праздник. – А затем, понижая голос настолько, чтобы они засомневались в том, что расслышали правильно, добавлял: – Скоро сдохнешь, – и улыбался еще шире. Дебору прижимала к столу группа гостей, включавшая Рэя и Марину; протиснувшись сквозь них, Минголла встал рядом. – Где Тулли? – шепотом спросил он.
– Не знаю, – ответила Дебора. – Кажется, они ушли к себе в отель. – Она вопросительно посмотрела на него. – Ты весь в крови! Что случилось?
Он провел рукой по лбу, пальцы стали красными.
– Ударился где-то, – объяснил Минголла и улыбнулся Рэю. С Тулли и Корасон получилось плохо, подумал он. Но откладывать нельзя. Придется им выкручиваться самим.
– С виду серьезно, – сказала Марина. – Нужно обработать.
Она нервничала, теребила юбку, отводила глаза.
– Ерунда, – сказал Минголла.
От ярости и веселья кружилась голова. Синяя пластмассовая оболочка дворца вдруг стала похожа на внутренность обширного черепа – черепа Карлито. В косых лучах падавшего с потолка света Минголла теперь видел сумасшедшую геометрию Карлитовых мыслей, в воздухе чувствовался тухлый запах его великих идей, а танцоры, группа у стола и застывший робот были убогими воплощениями Карлитового воображения: они вертелись, болтали, прикидывались настоящими, но от каждого тянулась нитка заговора или каприза. И всему этому пришел конец. Минголла почти видел, как рушатся стены, бессильные совладать с силой, которую Карлито так опрометчиво вызвал к жизни.
– Только что произошла интересная вещь, – сказал Минголла. – Можно сказать, она проливает свет. Правильно, Рэй?
– О чем ты, я не понимаю, – удивился Рэй.
– Ну еще бы.
– Надо бы показать кому-нибудь этот порез. – Марина была слишком уж возбуждена. – Я бы...
– Не волнуйтесь.
Минголла оглядел гостей: они недоуменно таращились, словно чувствовали, как что-то надвигается, но не очень понимали что; он планировал тянуть до тех пор, пока они с Деборой отсюда не выберутся, но сейчас решил, что время настало и что нельзя уходить, не посмотрев хотя бы начало конца. Теперь он сам, как Карлито, наслаждался театральным представлением.