Жизнеописание Хорька
Шрифт:
В мясной секции, за большим оцинкованным столом, расчистив себе утлое пространство от костных и мясных крошек, сидели четыре бабы неопределенного в общем-то возраста: с распаренными лицами, в белых накрахмаленных косыночках, в неописуемых башмаках, разношенных и грязных, в потасканных халатах, с выпирающими грудями и подушкообразными животами. Они пребывали в том блаженно-отрешенном состоянии духа, что дарует короткая передышка в их каторжной работе. Веселил их жирный парень, по хитроглазому лицу явно мясник, в окровавленных куртке и фартуке. Парень травил историю, бабы слушали вроде б вполуха, а на деле внимательно, сопереживая, и похохатывали или вздыхали к месту и не к месту. Тут же пили кофе с булочками местной выпечки, поочередно залезали липкой ложкой в большое жестяное ведерко с вязким повидлом цвета хорошего мазута, покрывали им обильно булочку, откусывали аж половину зараз, запивали ячменной бурдой, хохотали, отмахивались от приставучих мух, не попавших пока на всюду болтающиеся, забитые липучки.
– Тебе кого? – мясник прервался на минутку. Бабы сразу стихли и вытаращились на чужака с нескрываемо глупым интересом.
– Валентину.
– Пройди налево в директорскую, она там марафет наводит.
Сообщение почему-то вызвало смешочки в кулачки, как что-то откровенно непристойное.
Хорек кивнул, прошел мимо них, уловив ухом лихой посвист – оценивали его экипировку.
– Этот, что ль, ейный?
– А я знаю, у ней их вечно череда, у сучки, молодая ишшо, – лениво ответила та, что погрузней и постарше.
Хорек вошел в директорский кабинет, обшитый фанерными панелями, с телефоном, с креслом, с железным высоким сейфом, с красными махровыми стульями темного лака, «под дуб». Валентина сидела к нему спиной, уткнувшись в зеркальце, разглядывала веко – подкрашивалась. Он затворил дверь, и она, углядев его в зеркальце, резко повернулась и резко же опустила глаза – отступать ей было некуда.
– Поговорим? – он не угрожал, но вышло как-то холодно, впрочем, он так и настраивался, без сантиментов.
– А че говорить, Хоречек, я все тебе сказала, ты не понял?
– Не очень. Повтори.
– Зачем?..
Его прорвало, и он затараторил не задумываясь, отступя сразу от намеченной красивой программы:
– Ты что? Что с тобой? Я не пойму. Тебе со мной плохо было? Я что-то не замечал. Все из-за того, что я не танцую? Так мне ж с ними детей не крестить, мне ты нужна, а не они. Или правда, ты за деньги?
Валюша вклинилась так же быстро, уловив его вздох.
– Даня, ты не понял? Я ведь не хотела, чтоб больно было, прости, я, ей-богу, не хотела, но если ты не уйдешь, я закричу...
– Погоди...
– Чего годить, ты что, глухой? Так объясняю на пальцах – уваливай! Ты ж бирюк, ты ж как медведь, все тебе в свою берлогу залечь и лапу сосать, а я молодая и красивая, я красивая, да? Мне без людей жизни нет! Нет, понял! Хо-ре-ок, уходи, ну, Бога ради. Я все понимаю, но с тобой – кранты, не отколется! Ни-че-го-шень-ки! – она показала кончик мизинца. – Да и что ты мне можешь дать? Жить, как мать прожила? Думаешь, я здесь вечно буду? Я сюда сослана, сослана, просекаешь? Кофе варить, биточки крутить, повидло жрать – это жизнь? Нет, куда тебе понять, тебе ж все равно, как я тут, ты ж даже ни разу не спросил, а у людей по-другому! У людей – весело, жизнь, понимаешь, жизнь!
– Тебе мало было, мало, так на, ты бери, – он начал лихорадочно потрошить карманы, швырять пачки на полированный директорский стол. – Бери! Все бери! Надо – я еще принесу, мне раз плюнуть!
– Это... где ты? Где?.. А... знаю – ты украл, больше неоткуда! – Деньги ошеломили ее, но лишь на минуту, она мотнула головой, бросилась на него с новой силой: – И что? Что мне с ними делать? Мне из-за них в тюрьме сидеть или тебя поджидать и губы кусать? Нет, я так не хочу, я найду себе богатого, но чтоб без тюрьмы. Я жить хочу, как люди живут, понял!
Она уже кричала, сгребая со стола деньги, и с ненавистью, с перекошенным лицом принялась запихивать их ему в карманы, назад, назад! Он все-таки поймал ее, облапил, прижал к груди, и на мгновение она прижалась к нему, но только чтоб накопить сил, и вдруг оттолкнула, въехала с размаху по лицу и превратилась вмиг и вовсе в ведьму, и лезла, норовя выцарапать глаза своими ярко наманикюренными ногтями, и истошно вопила.
Хорек отшатнулся, защищаясь руками, машинально начал отступление к двери, всерьез уже напуганный, с трудом сдерживая отвращение, проскользнул в дверь и с той стороны сильно и резко отпахнул ее Валюше навстречу, сшиб ее с ног и запер снаружи – благо ключ оказался в замочной скважине.
Его трясло. Не обращая внимания на выглядывающих отовсюду людей, прошел он скорым шагом по коридору. Сзади неслись крики, истошные, нечеловеческие – Валюша торпедировала дверь телом, а в промежутках вопила: «Жить, я жить хочу!»
Из этого сумасшедшего дома с валившим из щелей тяжелым паром и запахом гнилых овощей, от скользкого, заляпанного, жирного линолеума он бросился уже сломя голову, не разбирая дороги. Только на берегу реки, в знакомом кустарнике, где когда-то палил костер, он немного отдышался и повалился в траву.
8
Сперва он понять не мог, не хотел и знать, где находится и зачем: так, где-то в отдаленном островке мозга засело, что у реки, но он только вжимался в ладошки, в траву, затоптанную купающимися здесь днем мальчишками. Он лежал долго, пока земляной холод не пробрал насквозь, и он отполз от кустов, от мокрой тени на солнцепек, на потертую лысину пригорка, перевернулся уже на спину, заложил руки за голову и бездумно и молча глядел на синее небо. Где-то ниже, у реки, вопила и брызгалась детвора, тарахтели и визжали лодочные моторы, но он лег так, чтоб ничего, кроме неба, не видеть – ни воды, ни города, – стянул кроссовки, подставил сморщенные, распаренные пятки ветерку. Солнце грело и жгло, от его тепла и ярких лучей он жмурился, сквозь узкие щелочки следил, как лепятся облака, как выплывают уже из подтянувшихся, высоких, серых и тяжелых, разные диковинные фигуры.
Тут только захоти – и увидишь и зверя, и руку с кастрюлей, и хвост, и голову, и выпуклый, свирепый глаз, и старика нищего, что закутал голову в лохмотья пледа, чтоб оттенить худобу и пороховую бледность своего лица, вызвать жалость, вытащить у дурака сострадателя заишаченный гривенник.
Он давно заметил, что линия его успокаивает, но не всякая, не прямая и нервная, а чем более извилистая, тем лучше, тем спокойней она ложится на глаз.
Какая была красивая фигура у Валюши разнеженной, лежащей на диванчике, застывшей и умиротворенной, и какое нагромождение рваных, резких углов сегодня – летающие руки, дергающийся глаз, в полоску стянутые презрительные губы, когда она отбивалась, наступала, гнала прочь.