Жизнеописание Хорька
Шрифт:
– Они и дупло полюбят, надень на него рясу.
– Значит, так им надо – вы для них или они для вас?
– Именно, дорогой мой, ты просто еще не догонял – я за них, ради них, я ведь чистый русский, я и должен пострадать – Иисус меня зовет.
В этот момент запахло подгоревшим, и Хорек бросился к плите, выключил газ, но прервать их перепалку побоялся – он ничего почти не понял, но уяснил, что говорят по-российски на пределе, а значит, душевно. К счастью, отец Борис услышал грохот на кухне и как-то слишком быстро возник в дверях, словно не хотел больше оставаться один на один с реставратором.
– Готово?
– Подгорело
– Ничего, по запаху чую – божественно – неси! Сергей, отведаете с нами рыбки?
Сергей не ответил, он как-то прибито сидел на краешке стула, кивнул только головой, скорей из вежливости. Отец Борис, наоборот, наложил себе и Хорьку целые горки парящих рыбьих филейчиков и принялся есть быстро и умело, нахваливая, чмокая губами:
– Вот ведь, готовить не умею, но есть ее – мастак!
Он и правда расправлялся с большой головой, как профессиональный рыбак: обсасывал глаза, выкусывал щечки, затем тянул мозговую желейку, а после смаковал каждую косточку, делая это так заразительно, что голодный Хорек набросился на свою порцию и смолотил ее молниеносно.
– Что, Сереженька, опечалились? Думайте, думайте, нам с вами, молодым, положено думать и действовать и вот таких олухов просвещать. Ты не обиделся? – подмигнул он Хорьку. – Где живешь-то?
– А... тут...
– Смотри, спи у меня на диванчике, места хватит, – отец Борис как читал его мысли, – дома небось несладко?
– Ага, – Хорьку приятно было признаться: смачно жующий рыбью голову отец Борис, простивший портфельчик, все простивший, не сказав ни слова в упрек, завоевал его, а что они там спорили – католики, камешки... он только уяснил, что Сергей в чем-то винился и отец Борис в чем-то винился, и это их обоюдное покаяние было близко и грело душу гораздо слаще привычного пьяного «Ты меня уважаешь...» или умильных материнских слез, оканчивающихся истерикой и зачастую колотушками, ну и, конечно, сам факт – монах и вдруг – с ним! – разговаривает, приглашает переночевать...
– Договорились! Сейчас чайку с малиной, а? – Отец Борис принялся разливать, но Сергей встал, поклонился.
– Простите, батюшка, мне пора, еще ехать на другой конец, я б для скорости водички.
Он жадно приник к ковшику, опростал его, затоптался в дверях.
– Ну, с Богом! – отец Борис обнял Сергея, они поцеловались. – Значит, только пристрелялись, еще о многом поговорим – зла нет на меня?
– Нет, что вы, отец Борис, поверьте, с чистой душой, только не верю я, жутко даже как-то, вы б...
– Ладно, ладно, думано не сегодня, – монах похлопал его учительски по плечу. – Иди с Богом, приходи завтра, всегда, ладно? Дом открыт, раз я тебе не враг, и то чудно. А я тебя уломаю – мы, католики, если приходим, то раз, но навсегда.
Он распахнул дверь, постоял немного для приличия, затем повернулся к Хорьку:
– Быстро допивать, все собрать и на кухню – женщина днем помоет. Затем стелиться и спать!
Он достал свежие простыни и, видя, что Хорек медлит, глянул на него как-то необычно:
– Ты что, боишься меня?
– Не-а.
– Ну то-то, тогда ложись.
Под его испытующим взглядом Хорек разделся до трусов, нырнул под одеяло.
– Спи, Бог с тобой, туалет в коридоре направо. – Отец Борис окрестил ему лоб, скрылся в своей маленькой комнатенке и задернул штору.
14
Что он делал за занавеской – молился или просто лежал на кровати, Хорек уловить не сумел – в доме установилась сперва мертвая тишина, но продолжалась она недолго. Отцу Борису, как и ему самому, не спалось. Он там затопал, зашуршал халатом – Хорек понял: ходит из угла в угол, и наконец звякнули кольца занавески по металлической перекладине – отец Борис заглянул к нему:
– Спишь?
– Не, не спится.
– Вот и мне не спится. Ты небось слышал, о чем мы с Сергеем толковали, а понял?
– Не, не очень.
– Ну-ну. Не спится мне, Данила, потому, что я задумал большое дело. – Он повел плечами, слегка наклонил голову и вмиг стал похож на школьного учителя – слишком много появилось в нем вдруг напускной серьезности, занудливой строгости; и говорить-то он начал наставительно, как вначале, когда спрашивал, верит ли Хорек во Христа: – Ты когда-нибудь слыхал про Папу Римского? Слыхал, конечно, но для тебя это дальний свет. Ты ж ведь и Евангелие, поди, не читал?
– Не читал, откуда...
– Это плохо, очень плохо, но мы все поправим, не бойся. Так вот, есть такой человек на земле – Папа Римский – глава всей католической церкви. А католическая церковь – это сила: во всех странах есть католики. Давным-давно все христиане были вместе в единой церкви, но так глупо получилось, по гордости людской, что много веков назад церкви разделились: одна – западная – католическая, другая – восточная – православная. И до сих пор никак не соединятся.
– А зачем соединяться? – Хорек осмелел, поднялся на подушках, присел на кровати.
– Вот! Так многие думают сегодня, зачем? Христос ведь приходил в мир, чтоб устроить одну церковь, единую для всех людей, но люди решили по-своему.
– Так, может, оно и проще?
– Проще... – отец Борис покачал головой. – Проще, да не проще – запомни, церковь всегда едина, просто это люди злы. Вот я, к примеру, сын простой матери, родился в Ленинграде, учился там в семинарии и академии, почему я-то, простой человек, понимаю завет Христов как он есть: «Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари!»? Понимаешь? Всему! Всему миру, а не отдельно русским, немцам, полякам, не отдельно! Люди многое порушили – пришла пора все ставить на свои места, как велел нам Христос, или, ты думаешь, Он искал простых путей? Он ведь терпелив, долготерпелив, но сколько ж можно? Люди думают о своей только пользе, а обо всех кто€ станет печься? Меня не понимают, говорят, я – гордый! Да я эту гордыню семинарскую пережил, переборол, иной раз только нет-нет да и проскочит – ведь я, Богданка, отец Борис, я ж призван, понимаешь? Мне такие видения открывались... Впрочем, тебе не понять, что это такое...
Он вонзил в Хорька свои черные бархатные глазищи – и тому стало не по себе. Вообще этот разговор, какой-то непонятный, слегка пугал. Но отец Борис, все больше распаляясь, склонился слишком близко, слишком жарко дышал, почти губы в губы – Хорек отодвинулся, прижался к высокой спинке диванчика, но монах не замечал его растерянности, наступал, вроде как и не на него конкретно, а на кого-то другого, с кем готов был спорить до посинения. Говорил, говорил уже без устали что-то о Богородице, о каком-то свете, о Папе Римском, о том, как он их понимает, а другие вот-де не понимают, он и плакался вроде, но и воевал с невидимым собеседником. Хорек вдруг ясно почувствовал себя лишним.