Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира
Шрифт:
Еще теперь, когда говорят о Бианчини, прежней Шиффонете, Флоримон принимал на себя хвастливый вид, не совсем то подходящей к его поседевшим волосам, и восклицает:
– А! Бианчини!.. Она была чертовски мила в семнадцать лет, когда продавала букеты на Тамильском бульваре. Я был ее первым любовником!
И разглаживает свою бороду при этом воспоминании, что доказывает, что счастливые воспоминания господствуют в его памяти над воспоминаниями неприятными.
Ибо Алиса – Шиффонета сыграла плохую шутку с Флоримоном.
Он был уже пятнадцать месяцев ее любовником самым внимательным.
Алиса стала восхитительной маленькой женщиной с изысканным обращением с точным разговорным языком, с ровным, прелестным характером.
О! Флоримону нечего было жалеть о денежных пожертвованиях, в которые вовлекла его страсть к этой девочке, которую он взял с бульвара. То был бриллиант, случайно попавшийся ему на дороге; в тот день, когда ему довелось бы похвастаться этим бриллиантом, ограненным и выполированным его заботами на удивление, весь свет поспорил бы о его обладании. Но он не спешил испробовать соперничества; мы сказали, что он был совершенно влюблен; быть может, в первый раз в жизни любовь в нем господствовала над самолюбием: он скрывал свое счастье.
Со своей стороны Алиса казалась тоже удовлетворенной тем существованием, которым она была обязана Флоримону. Видеть его часа два или три в день, остальное время заниматься со своими учителями, удивлявшимися ее быстрым успехом, – больше она ничего не спрашивала. Она почти не выходила; не больше раза в неделю, с лицом тщательно в подобном случае запутанным вуалью, она отправлялась со своим дорогим любовником сделать маленькую прогулку в купе, или в глубине темной ложи присутствовать на представлении его пьес.
– Ты не скучаешь? – иногда спрашивал он у нее.
– Скучать? Любимой тобою? – отвечала она. – Разве это возможно!
Ему надо было оставить Париж, чтобы отправиться в Лион, куда призывали его семейные дела. Она проводила его до самого вокзала… Она плакала. Как проживет она эти четыре дня? Как пережила она их!
Не должно, однако, думать, что эта связь, осыпанная цветами счастья, была совершенно свободна от бурь. Нервный и желчный по темпераменту, сварливый по характеру, Флоримон часто без всякой причины начинал придираться к любовнице и язвить ей. Алиса, со своей стороны, говорила ему колкие, а иногда злые слова…
Потом, когда они обоюдно укололи друг друга, они обнимались.
И никогда ласки не бывали так живы, поцелуи так пламенны, как после этих стычек.
– Эти придирки оживляют, – говаривал Флоримон Алисе. – Я люблю тебя сильно, после того, как рассержу тебя. Глупо всегда быть согласными, глупо постоянно жить как голуби!..
Приближался для Флоримона час никогда не жить как голуби!..
В последние месяцы он сошелся с неким Шарпиньи, получившим в наследство шестьдесят тысяч годового дохода, который всегда, будучи ни к чему негоден, вообразил, бедняк, что богатство сделало его способным на все.
У выскочек бывают иллюзии.
– Я хочу писать для театра, – сказал он Флоримону, – давайте писать вместе.
И в качестве будущего сотрудника он развертывал перед писателем идеи, планы, сценарии, которые, по его уверению, давно уже роились в его мозгу.
Через четверть часа этих упражнений, убеждение Флоримона относительно этого господина окончательно составилось.
– Милый мой, – сказал он ему, – послушайте доброго совета: проедайте ваш доход и остерегайтесь писать.
– Почему? Вы меня считаете неспособным?
– Неспособным, может быть, несколько жестоко… но… вы любезный юноша… молодой, богатый… поверьте мне, удовлетворитесь теми преимуществами, которыми вы обладаете, и не преследуйте других.
– Право? Вы думаете? Досадно! Это меня заняло бы… По крайней мере, позвольте мне остаться вашим другом?
– Что касается этого, охотно.
– Кто знает, потеревшись около вас, быть может, не приобрету ли я ум!..
– Гм! Ум не приобретается, как чесотка. Но тритесь, Шарпиньи, тритесь: я не препятствую.
У Флоримона была еще мания, собирать свое общество из дураков. А Шарпиньи был не что иное, как дурак, злой, ибо, не смотря на то, что по наружности он казалось осчастливен дружбой драматического писателя, с этого времени он имел одну только цель: наказать его за то, что он не поверил его литературным способностям.
Между тем он рассыпался в учтивостях. Он выражал к Флоримону не дружбу, а страсть; он чувствовал к его таланту не восхищение, а энтузиазм.
Такой преданный и такой дурной, – как отказаться от подобного друга? Флоримон представил Шарпиньи Алисе.
Она раскричалась, когда тот ушел.
– Что за идея привести такое чудовище!
– Полно! Премилый юноша! Его общество развлечет тебя.
– Разве я хочу развлечения?
– И при том, он громадно богат… У него шестьдесят тысяч годового дохода.
– Смеюсь я над его доходом!
– Погоди!.. он будет нас возить в своих каретах.
– Вы сошли с ума, и я вас предупреждаю, что если г. Шарпиньи явится сюда, я велю его выбросить в окно моей горничной.
– Ба!.. Ты привыкнешь, держу пари, что ты привыкнешь к нему.
Шиффонета так привыкла к Шарпиньи, что через шесть недель, однажды вечером, вернувшись домой, Флоримон получил письмо следующего содержания от своей любовницы!
«Мой милый друг!
У вас слишком много ума, чтобы иметь много сердца; вы не придете в отчаяние от того, что я вас бросила; вы поймете, что теперь, когда я, благодаря вам, чего я никогда не забуду, – и физически и морально обчищена от грязи, я была бы очень глупа, если бы из удовольствия прясть любовную нить, упустила представляющийся мне случай, как пробный камень, попробовать миллионов идиота.
Прощайте же. Когда мы увидимся, надеюсь, вы первой поздравите меня, что с пользой употребила ваш рецепт: неблагодарность мать благополучия. Что касается друга вашего Шарпиньи, если вы питаете к нему неприязнь за случившееся, не заботьтесь о наказании; я беру на себя. Раньше трех лет он будет обчищен, как говорят на Тамильском бульваре, или не зовите меня вашим другом.»