Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира

де Кок Анри

– Отыграться как в ландскнехт?

– Да. Я надеялся вследствие забот, жертв… И что меня удерживало в цепях, так то, что она была мне верна.

– О! О! Ты в этом уверен?

– Совершенно! У нее была своего рода честность! Честность, конечно, рассчитанная! Ясно, что если бы она меня обманула, как бы я ни был влюблен, я, быть может, отказался бы от нее. – Заметь, я говорю: «может быть» – от игры, которая не стоит свеч. Но она говорила мне, что составляло ее силу и что именно рассорило меня: «Пока я буду жить с вами, я не изменю». И она не изменяла мне. Это мне льстило, это возбуждало меня и увлекало к безумствам. И вот, как и почему в два года я сожрал миллион пятьсот тысяч

франков, все, надеясь отыграться как в ланскнехт.

– Но вы не все два года прожили в Англии?

– О, нет! К концу шести месяцев Алисе надоела Англия. Из Лондона мы отправились в Шотландию, в Эдинбург, где пробыли неделю. В Эдинбурге мы наняли маленькую яхту, опять таки потому, что она хотела быть одна, и отправились в Италию. Мы прожили четыре месяца в Венеции, четыре месяца в Неаполе, два – в Риме и шесть месяцев во Флоренции.

– Постоянно у себя?

– Постоянно у себя, во дворцах, в замках… ведя чертовскую жизнь, знакомясь с самой лучшей знатью этих городов. Ну, вследствие того, что я постоянно просил денег у моего банкира, наступила, наконец, минута, когда он отвечал мне, что я добираюсь до дна моего ящика. То было три недели назад, во Флоренции. Именно в этот самый день, когда я получил это зловещее предупреждение, мы давали большой обед. За ним следовал ланскнехт. Ты говорил о ланскнехте… именно там практикуются в нем… На столе горы золота!.. Говорят, итальянцы бедны! Когда они играют, этого не заметно! Короче сказать, мне пришла несчастная мысль, мне – который только изредка дотрагивался до карт, —попробовать счастья на несколько банковых билетов, уплывавших от меня с изумительной быстротой, – которых несколько месяцев назад у меня была целая куча… Я проиграл все. Слышишь? Все. Сто шестьдесят тысяч, остававшихся у меня в кассе. Я оскотинился от ярости и отчаяния. Все ушли; я сидел в углу как побитая собачонка; Алиса подошла ко мне и сказала:

– Что с вами? Вы совсем бледны; больны вы?

– Я хуже, чем болен: я умер.

– Умерли?

– Разве нищета не смерть? Я разорен; совершенно разорен!

– Ба! Но сегодня вечером вы играли в адскую игру.

– Именно поэтому я и разорился… Это то адская игра поглотила мои последние средства. – Как? Все ваше состояние?

– Все.

– У вас больше ничего нет?

– Ничего.

– Право? Ну, что же делать мой друг! По крайней мере, вы можете утешаться тем, что забавлялись два года…

– О! О! Я уте… Но что с нами теперь станется, моя милая?

– Относительно меня не беспокойтесь. Мне стоит сказать одно слово, чтобы заместить вас. Еще сегодня вечером Маркиз Пассарино предлагал мне: – «бросьте вашего Шарпиньи, – говорил он мне, и я совершенно ваш». Он для меня годится. Прекрасная голова… и притом громадное богатство!.. Повторяю вам, мой друг, не заботьтесь обо мне. Теперь, на счет вас, если вы слишком затрудняетесь, на что вернуться в Париж, – я не полагаю, чтобы вы остались в Италии в вашем положении, – у меня есть несколько наполеондров к вашим услугам. Прощайте! Мы обо всем этом поговорим завтра поутру. Спите спокойно!..»

«О, Флоримон!.. Я плакал, как ребенок, когда Алиса произнесла эти слова. И меня тронуло не то, что с таким бесстыдством эта женщина говорила мне в виде утешения: что ей только пожелать, чтобы заместить меня… но это предложение нескольких напо-леондров, которое она осмелилась мне сделать, чтобы я уехал… Она удалялась и возвратилась, услыхав мои рыдания…

– И так, – пробормотал я, – вот все, что вы имеете сказать тому, кто разорился для вас!.. Прощание и милостыня, как лакею…

Она пожала плечами.

– Если вы разорились на меня, – возразила она, – так потому,

что так вам нравилось. К чему мне приходить в отчаяние? Относительно же того, что вы называете милостыней, ну, если вы так горды, я беру назад мое предложение и оставляю у себя мои деньги.

– Вы хотите сказать, мои!»

«Ах, мой друг! Ты не можешь представить себе того эффекта, который произвели на Алису эти слова, по-моему, однако, совершенно естественные. По природе, я не очень храбр. Ну, если бы мужчина взглянул на меня так, как она глядела на меня в эту минуту, клянусь всем священным, полагаю, я бросился бы на него. А ее смех, когда она произносила эти слова:

« – Ха! Ха! Ха! Ваши деньги!.. Я была должна ожидать этого! Ваши деньги!.. Вы упрекаете меня за то, что прожили ваши деньги!.. Но знайте же, потому что вы этого требуете. Я сожалею только об одном. – Не о том, что вам нечего больше проедать, а о том, что так долго вы их проедали. Когда дурны и глупы, как вы, мой милый, должно считать себя слишком счастливым, что в течение двух лет, за несколько презренных сотен тысяч франков обладали такой женщиной, как я».

Шарпиньи остановился на этом месте своего рассказа и без перерыва одну за другой проглотил две рюмки вина.

Флоримон уважал своим молчанием этот признак глубокого волнения, желающего успокоиться. Между тем, так как маленький человечек вместо продолжения рассказа, снова взял графин с водкой, чтобы наполнить свою рюмку.

– Что же дальше? – сказал писатель.

– Дальше, – сказал Шарпиньи глухим голосом, – дальше… все кончилось. На другой день утром я оставил Флоренцию.

– Не видавшись…

– Не видав ничего! По простой причине: ее уже не было на другой день во Флоренции; на рассвете она отправилась в Фиезолу, где у одной из ее подруг итальянки Коченца, был загородный дом. И хоть верь мне или не верь, я не опечалился этой высшей низостью Алисы. И к чему было видеться после того, что произошло между нами накануне! Чтобы подвергнуться новому оскорблению? Я приказал приготовить мои чемоданы… и вот я здесь. От миллиона шести сот тысяч франков, мне осталось около семнадцати тысяч, которые я пустил в оборот… Теперь у меня тысяча четыреста франков дохода. Для человека, который имел шестьдесят тысяч, это тоще… Но я ищу места. Если ты случайно услышишь в театр … у меня хороший почерк, и я не дурно считаю… недурно для других, потому что для себя… Наконец, ты, быть может думаешь, что хорошо, что так случилось… зачем я отнял у тебя любовницу!

– Нет, – сказал Флоримон, – клянусь тебе, мой бедный друг, я не желал для тебя такого жестокого урока… Только ты мог бы посоветоваться со мной прежде, чем скрыться с Алисой.

– Ты предупредил бы, что она не по мне?

– Да.

– Я согласен, Флоримон, что с тобой, человеком умным, известным писателем она могла иметь причины, чтобы нравиться тебе; но кто бы мог предвидеть, что девочка, довольствовавшаяся четвертым этажем в улице Готвилль с первым любовником, в два года проглотит миллион шестьсот тысяч со вторым.

– Кто это предвидел? Я! – возразил Флоримон, – Я предвидел это с самого начала нашей связи: Алиса пожираема честолюбием, Я не заблуждаюсь на счет ее чувства ко мне: она, быть может, никогда меня не любила больше, чем тебя.

– Так почему же она оставалась пятнадцать месяцев твоей любовницей?

– Потому, что ей было нужно пятнадцать месяцев скрываться, чтобы выучиться тому, чего она не знала.

– Понимаю. Ты помогал ее развитию, и когда она сочла, что достаточно развита…

– Она повернулась ко мне спиной. Доказательство, что она действительно была уже очень сильна. Ей не было уже нужды во мне – и прощай!