Жонкиль
Шрифт:
— Это не совсем так, — сказала Жонкиль. — Я была счастлива, пока я ничего не знала. Я любила его.
Страстная искренность, прозвучавшая в ее молодом голосе, заставила миссис Риверс немного поморщиться. Но она сказала с большим сочувствием:
— Ты была наказана, мое дитя. Ты теперь должна понять, что не любовь заставила Роланда жениться на тебе так скоропалительно.
Страдание, которое Жонкиль пыталась скрыть, отразилось в ее глазах. Она быстро закрыла их, затем снова открыла.
— Я знаю. И я не могу простить Роланда. Но я думаю, что обращение отца с ним озлобило и ожесточило его и что он был бы другим, если бы отец отнесся к нему с пониманием, оставил его здесь, в доме, принадлежащем ему по праву. Я уезжаю, бабушка, уезжаю, буду зарабатывать себе на жизнь сама, и, возможно, мне удастся вернуть немного гордости, которую я потеряла.
— Я не могу смотреть на вещи с твоей точки зрения, Жонкиль, — сказала старая леди. — Ты, возможно, права — в отношении Роланда. В нем было много хорошего. Я очень любила его... — ее строгий голос смягчился, — и я осуждаю твоего отца за то, что произошло... Но это не умаляет зла, которое он причинил тебе этим браком. Единственное, что ты теперь можешь сделать, это вычеркнуть его из своей жизни и снова обосноваться здесь — твой горький опыт сделает тебя благоразумнее, мое бедное дитя.
Это было как бы продолжение спора Жонкиль с приемным отцом. Но Жонкиль не поддастся на уговоры, не согласится остаться в Риверс Корте.
— Я отказываюсь принимать это как твое окончательное решение, Жонкиль, — закончила миссис Риверс; ни тени мягкости не осталось в ее голосе. — Давай сейчас прекратим этот разговор. Но позже, я надеюсь, ты одумаешься. Твой отец вовремя приехал. Никакого существенного вреда твое ненормальное поведение не принесло. Твой долг теперь состоит в том, чтобы прекратить все эти странные разговоры о гордости и тому подобное, и остаться здесь с нами.
Жонкиль не видела смысла в продолжении спора. Она слишком хорошо знала бабушку. Старая леди была упряма, почти так же нетерпима, как ее сын. Жонкиль ушла. Она надела пальто, шарф и шерстяной шотландский берет, который делал ее до смешного похожей на девочку, и вышла в сад. Пасмурный зимний день не способствовал поднятию настроения. Девушка чувствовала себя совершенно покинутой и одинокой. Кроме того, каждый шаг по парку напоминал ей о Роланде — здесь он когда-то ходил, здесь был его дом. Мысль о нем причиняла боль до тех пор, пока, кажется, каждый нерв в ее теле не онемел от боли.
В конце аллеи приятный юношеский голос весело приветствовал ее.
— Привет, Килли!
Она подняла глаза. Молодой человек в твидовом костюме приближался к ней, широко шагая, в сопровождении двух охотничьих собак. Она наблюдала за ним без особого восторга. Это был Билли, младший брат мужа Дороти Оукли. В прежние времена он так или иначе довольно часто встречался с одинокой маленькой девочкой, которая воспитывалась как дочь и наследница Генри Риверса. Они всегда были добрыми «приятелями». Теперь, когда он закончил колледж и работал в той же компании, где и его старший брат, он реже виделся с Жонкиль, но оставался ее другом и поклонником.
Дороти, его невестка, рассказала ему, что с Жонкиль что-то стряслось. Вчера Дороти позвонила взволнованная миссис Риверс с вопросом, не знает ли она, где Жонкиль. Но старая леди не дала никаких объяснений, и семья Оукли осталась в полном неведении. Они только знали, что Жонкиль убежала из дома, что казалось таинственным и волнующим. Затем из болтовни слуг они узнали, что мисс Риверс снова дома; сегодня утром Дороти порекомендовала Билли прогуляться вокруг Риверс Корта и разузнать, что там происходит.
Однако он не получил почти никакой информации от Жонкиль. Как она ни любила Билли, она сочла невозможным поведать ему о Роланде и ее неудачном побеге.
Единственно, что она ему сказала, это о намерении почти сразу уехать из Риверс Корта и искать работу.
От удивления и испуга красивое молодое лицо Билли Оукли приняло почти комическое выражение.
— Уехать из Риверс Корта искать работу, чтобы прокормить себя? Но почему, моя дорогая, моя милая Килли? Надоели мотыльки и фауна?
— Я не могу объяснить, — сказала она. — Не спрашивай меня, Билли.
«Дороти и Фрэнк правы, — подумал Билли. — Произошло что-то очень странное. Какого черта Килли нужно уезжать и работать... и почему она так выглядит?»
Ему совсем не нравилось видеть ее такой бледной, такой спокойной, такой странной. Она всегда была веселой и живой. Он посмотрел на ее изменившееся лицо и почувствовал, что сердце у него как-то странно забилось.
— Килли, старушка, — сказал он, — мы всегда были друзьями. Ты не можешь довериться мне?
Она улыбнулась ему, но глаза ее оставались печальными.
— Нет, Билл. Извини. Не задавай мне вопросов.
— Ты действительно собираешься уехать навсегда?
— Да, собираюсь.
— Но, послушай, Килли, Чанктонбридж не сможет обойтись без тебя.
— О, обойдется.
— Но я не смогу.
Жонкиль попыталась рассмеяться. Но она уловила новое выражение в глазах юноши, новую нотку в голосе, которые заставили ее внезапно вспыхнуть и отвернуться. Нет, Билли не мог вдруг влюбиться в нее после стольких лет платонической дружбы! Они росли вместе, были одногодками. Она любила его, чистого, бодрого, занятного мальчика — отличного товарища. Бабушка и мистер Риверс поощряли их дружбу: Оукли имели деньги, знали всех в графстве, кого стоило знать.
Но Жонкиль всегда относилась к Билли только как к приятелю. Его тип красоты — светлые, почти золотистые волосы, голубые глаза и розовый, здоровый цвет лица — не привлекал ее. Она всегда думала, что он считает ее другом, и ничего больше. Однако сейчас в это холодное декабрьское утро он смотрел на нее глазами возмужалого человека, смотрел, как на женщину, женщину, за которой надо ухаживать и которую надо завоевывать.
— Не уезжай, Килли, — сказал он тихим, серьезным голосом. — Я не знаю, что тревожит тебя, старушка, и я не буду спрашивать, если ты не хочешь. Но что бы это ни было, мне невыносима мысль, что ты собираешься так неожиданно покинуть нас.