Жопа
Шрифт:
— Плакат висит — а всё равно по путям ходят! Отсюда — несчастные случаи. С человеческими жертвами! Люди гибнут!
— Да какое там гибнут! — запротестовал начальник.
— Вот прошлой зимой наш обходчик ходил, ходил — пьяный…
— И — что? — загремел Федя.
— Что, что! Заснул в сугробе, ноги отморозил.
— Вот видите! Нарушение техники безопасности, пьянство на рабочем месте! Безобразие!
— А я что сделаю? — начальник втянул голову в плечи. — Пьют, сволочи, пьют! Вы-то кто? Откуда?
— Кино мы снимать приехали! Про технику безопасности, по заказу железной
Начальник облегченно вздохнул.
— Вот и снимайте. Только скажите, что за «путь в восточных религиях»?
— Дао! — крикнул Сталкер, вываливаясь из кабинета. — «Дэ», «а», «о»!
— Город в Норвегии! Тоже четыре буквы! — закричал вслед начальник.
— Осёл! — ответил Федя. — Уходим!
Эпизод встречи героини с «генератором зла» отсняли с первого же дубля, с «полтычка», без сучка, без задоринки. Бомж, бабульки и беременная кошка сыграли свои роли как нельзя лучше. Вот только дедок-гармонист, которого Феде зачем-то приспичило снять крупным планом, осклабился улыбочкой побывавшего в лапах стоматологов вампира и — явно насмотревшись импортных боевиков! — показал камере «фак». Затем он растянул свою гармошку, издавшую дребезжащий вой, вызывающий совсем уж стоматологические ассоциации.
— Федя, ты звук писал? — спросил Сталкер.
— Ага, — сказал Федя. — Эта его гармошка — просто класс! Для триллера — самое то! Поснимай ещё планчиков, да пойдём ратовать за технику безопасности.
Ратовать за технику безопасности решили не на перроне, а чуть подальше — там, где паутина железнодорожных путей напоминала стаю обезумевших прямых Лобачевского, наконец-то сошедшихся и вконец перепутавшихся в пресловутой точке на окраине бесконечности.
— Три дубля, не больше, — объявил Федя, прутиком проводя по грязи черту. — Обязаны уложиться. Ника, бежишь вон от той платформы и падаешь перед чертой. Да ничего — заедем в общагу, в душевой отмоешься. Сталкер, как только она падает — крупный план на лицо.
— А я-то когда? — спросил Студент.
— Даю отмашку — и пошёл! Добегаешь до Ники, валишься на неё и начинаешь стягивать с неё штаны.
— Что, прямо здесь? В грязи? — Студент скривился.
— Здесь, в грязи! Ты же маньяк, ты хочешь её изнасиловать, тебе плевать где — хоть в грязи, хоть на перине. Володька, готов? Ника, давай!
Ника прошла великолепно — совершенно натурально, как подкошенная, без малейшей тени брезгливости шлёпнулась в грязь, приподнялась на локтях, упала снова.
«Вот молодец! Не зря я в неё поверил!»
— Федя, есть! — крикнул Сталкер. — С одного дубля сняли! Запускай Студента!
От видоискателя камеры его оторвал сдвоенный вопль — неразборчивый Федин мат и пронзительное «а-а!».
«Дурак», — решил сперва Сталкер. — «Где этот недоучка видел орущих маньяков?» Но уж слишком сумбурным, похеривающим все правила грамматики, был поток Фединых ругательств, и слишком много дикого, животного ужаса слышалось в студентовском крике. Дурные предчувствия охватили Сталкера.
Но реальность оказалась кошмарней любых предчувствий. Прыгая через пути, Студент угодил ногой прямо в железнодорожную стрелку, и ногу зажало. Теперь, рискуя напрочь
Дальнейшее много раз припоминалось потом Сталкеру с воистину кинематографической чёткостью и в каком-то замедленном варианте, также достойном «важнейшего из искусств». Похожий на состряпанный буйнопомешанным беспорядочный клип — калейдоскоп средних и крупных планов, вырванных наобум из общей картины. Застрявший в стрелке Студент, вцепившийся в него Федя, и угрожающе, катастрофически близко от них — краснополосая морда локомотива. Собственный крик: «Федя, дурак, сдохнете оба!» Распластавшаяся в грязи Ника. Всё ещё включенная камера в руках. Чьё-то перекошенное страхом лицо. Бронепоезд на запасном пути. Горящая степь. Прямые Лобачевского, скрестившиеся в бесконечности со звоном клинков и перерубившие друг друга. Телеграфный столб, совокупляющийся с молнией и в любовном экстазе падающий к чьим-то ногам. Сами ноги, по колено в грязи.
Затем снова средний план — Федя, отброшенный ударом тепловозного щитка. Выскакивающий из кабины испуганный машинист… Жухлая трава в красных брызгах…
И последнее… Последнее — голова Студента, страшно и неестественно скатившаяся с низкой насыпи, перескочившая через рельс и остановившаяся между шпалами, мутными глазами уставившись в клочковатое мутное небо…
12
— Всё, доснимались! Доигрались! Тарковские! Копполы с Тарантинами! Хватит! — визгливо орал Гриша, — носясь, словно гонимый ветром, по монтажной. От Сталкера он, что ли, из-угла-в-угол-беганием заразился?
Сам Сталкер сидел, растёкшись по креслу и закинув ногу на ногу. Сидел, курил и почти безразлично смотрел, как одинаково-неприметные ребята вытаскивают из студии оборудование и мебель. Ещё вчера его шок перешёл в какое-то ненормальное, патологическое спокойствие, сопоставимое с Никиным аутизмом. Видимо, это тоже заразно.
«Что же он так верещит? Верещагин! Уходи с баркаса, взорвёшься! Да, всё правильно — уходи с баркаса. Крысы и порнобоссы бегут с корабля. А, крысы!.. Хвост и нос отъели, а теперь бегут. Пусть бегут неуклюже…»
В тёмной глубине было тихо, как в мавзолее — членистоногие съели всех, включая барракуду и остальных обитателей сталкеровского нутра, и ушли на поиски холодильника. Ника устроилась во втором кресле, приняв свою излюбленную позу — свернувшись по-кошачьи. Казалось, что ни Гришины вопли, ни снование взад-вперёд безликих ребят просто не доходят до её сознания. Что же касается Феди, то ему не довелось стать свидетелем исторического момента — конца студии. Нет, ничего страшного с ним не случилось — по крайней мере, ничего страшнее «-надцатого» по счёту сотрясения мозга. Он валялся в общаге, окружённый заботами сердобольных студенток, прикрывал ладонью глаза от света и временами поблёвывал в тазик.