Жорж Санд. Ее жизнь и литературная деятельность
Шрифт:
И в то же время Жорж Санд ясно сознавала, что все ее усилия, все ее жертвы — капля в море, что самая щедрая милостыня может лишь отчасти успокоить совесть дающего, но не в состоянии уменьшить господствующей нищеты. Прежняя замкнутая, уединенная жизнь, поглощенная чисто индивидуальными интересами, не подготовила ее к решению тех важных социальных вопросов, на которые она наткнулась среди кипучей общественной жизни Парижа. «Едва предстала передо мной, — говорит она, — эта задача общего бедствия, как мною овладел ужас, доходящий до головокружения. Я много размышляла; я много горевала в уединении Ногана, но там я была поглощена чисто личными заботами. Вероятно, уступая духу времени, я замыкалась в эгоистической печали, воображала себя Рене или Оберманом, приписывала себе исключительную способность чувствовать и вследствие этого — страдания, неизвестные толпе. Среда, в которой я жила в то время, располагала меня к убеждению, что никто не думал и не страдал подобно мне, так как я видела вокруг себя исключительно материальные заботы, которые исчезали по мере удовлетворения материальных потребностей. Когда мой горизонт расширился, когда предо мной предстали все горести, все нужды, все отчаяние, все пороки великой общественной среды, когда размышления мои перестали сосредоточиваться на моей собственной судьбе, но обратились на весь мир, в котором я являлась лишь атомом, тогда моя личная безнадежность распространилась на все существа, и закон фатализма предстал передо мной в таком грозном виде, что мой разум помутился. Представьте себе человека, дожившего до 30 лет, не открывавшего глаз на действительность, а между тем одаренного глазами, способными отлично видеть все, человека строгого и серьезного в глубине души, который долго давал себя баюкать и усыплять поэтическим мечтам, пламенной вере в божественный Промысел, полному отречению от всех интересов общей жизни и который — внезапно пораженный странным
Под влиянием этого тяжелого настроения она начала писать «Лелию», не думая сначала придавать форму цельного романа отрывочным страницам, в которых с полной искренностью изображались ее собственные сомнения, ее собственные терзания; «Лелия» заменила ей отчасти «Корамбе», с той разницей, что поэма «Корамбе» осталась на степени неопределенной мечты, а все философские, религиозные и социальные вопросы, волновавшие ее в эти первые годы парижской жизни, приобретали определенную форму, появляясь на бумаге, олицетворяясь под видом действующих лиц романа. Жорж Санд не собиралась печатать этого произведения; целый год писала она его урывками, то забрасывая рукопись, то хватаясь за нее с лихорадочным жаром. Она прочла некоторые отрывки его Сен-Бёву, и он уговорил ее придать связность целому и поместить первую главу в «Revue des Deux Mondes». «Лелия», в сущности, почти не роман: романтическая фабула тонет в массе философских рассуждений, наполняющих множество писем и диалогов. Действие происходит где-то на юге Европы, как будто в Италии, но скорей в «царстве теней», как справедливо заметил Золя; действующие лица не столько реальные существа, сколько фантастические личности, являющиеся олицетворением того или другого направления философской мысли XIX века. Сама Жорж Санд признает это в предисловии ко второму изданию своего романа. «Пульхерия — это представительница эпикуреизма, наследница софизмов прошлого века, — пишет она. — Стенио — это энтузиазм и слабость нашего века, в котором ум возносится высоко на крыльях воображения и падает очень низко, подавленный реальностью, лишенною поэзии и величия; Магнус — обломок испорченного, огрубелого духовенства. Из Лелии я старалась сделать не только защитницу, но и олицетворение спиритуализма нашего времени, — спиритуализма, который не является для современного человека добродетелью, так как он не верит в предписывавший его догмат, но который остается и навсегда останется потребностью просвещенных народов, сущностью возвышенных умов».
Наряду со страстными обращениями к божеству, с восторженным поклонением идеалу, Лелия произносит тирады, полные самого безнадежного разочарования, самого отчаянного скептицизма, — тирады, достойные байроновских героев. Ее ужасает бессилие человека спасти человечество от угнетающих его бедствий, от предопределенной ему гибели и в особенности бессилие женщины, которой приходится страдать вдвойне: и от неумолимого закона природы, и от жестоких законов общества, осудивших ее на пассивность, на подчиненность. «Если бы я была мужчиной, — восклицает она, — я, может быть, любила бы битвы, опасности; может быть, во дни юности мне улыбнулась бы честолюбивая мечта господствовать посредством разума, покорять людей силой слова. Но я — женщина, и единственная благородная задача жизни, оставшаяся мне, — это любовь!» Та любовь, о которой мечтает, к которой стремится Лелия, вполне идеальна, изукрашена всеми цветами романтизма. «Любовь не то, что вы думаете, — говорит она влюбленному в нее поэту. — Это не страстное влечение всех наших чувств к существу созданному, это святое стремление самой эфирной части нашей души к неизвестному. Существа ограниченные, мы постоянно стараемся обмануть ненасытные желания, сжигающие нас; мы ищем удовлетворения их в окружающем нас и щедро украшаем наших непрочных идолов всеми сверхчувственными красотами, блеснувшими нам в мечтах». В ранней молодости Лелия страстно любила какого-то политического деятеля, но его полупрезрительное отношение к ней как к женщине, существу, не способному понимать общественных дел, созданному только для удовольствия мужчины, возмутило ее гордость, и она рассталась с ним. Молодой поэт Стенио любит ее первой любовью, страстной и в то же время смиренной, но она боится его чувственных порывов, она не решается отдаться ему, чтобы снова не испытать унижения своего женского достоинства. Разбитая нравственно, не находя нигде личного счастья, не веря в спасительность общественной деятельности, к которой ее призывает ее друг Вальмарино — филантроп, защитник притесняемых, борец за освобождение угнетенных народов, — она покидает свет и запирается в монастыре. Ни подвиги аскетизма, ни то поклонение, каким она пользуется среди монахинь и среди окружающего населения, не успокаивают ее, не приносят мира ее душе. «Мы оба нарушили божеские законы, — говорит она Стенио. — Вы — тем, что злоупотребляли жизнью и дошли до разврата; я — тем, что отказалась от жизни и заперлась в монастыре!» Она медленно чахнет и умирает, произнося в бреду страстное воззвание к истине, которая не открывается людям, несмотря на их тысячелетние мучительные искания ее, на их страстное, неудержимое влечение к ней.
ГЛАВА VI
«Лелия» имела громадный успех среди передовых литературных кругов и интеллигенции как Франции, так и других европейских стран; но она вызвала еще большую массу вражды, клеветы и ложных инсинуаций, чем предыдущие романы Жорж Санд. Пол автора перестал быть тайной, и те смелые мысли, которые, может быть, простили бы мужчине, являлись преступлением против нравственности под пером женщины. Злонамеренные критики не довольствовались придирчивым разбором произведения, они старались найти в нем изображение живых личностей, автобиографические подробности. Оспаривая идеи автора, они и ее самоё забрасывали грязью. С этих пор сложилась облетевшая всю Европу легенда о Жорж Санд как о женщине распущенной, низкой нравственности и вольных манер, которая постоянно ходит в мужском костюме, с сигарой в зубах, с кинжалом за поясом, беспрестанно меняет любовников и принимает участие в отвратительных оргиях литературной богемы.
На самом деле вот как описывает Жорж Санд того времени Гейне, относившийся без всякого пристрастия к великой писательнице: «Жорж Санд — красивая женщина, она даже замечательно красива. Как гений, проявляющийся в ее произведениях, так и лицо ее скорее можно назвать прекрасным, чем интересным: интересное — это есть всегда грациозное или остроумное отклонение от типа красоты, а черты Жорж Санд носят отпечаток греческой правильности. Их резкие очертания смягчаются сентиментальностью, набрасывающей на них покрывало грусти. Лоб невысок, и разделенные пробором волосы падают до плеч роскошными каштановыми локонами. Глаза ее несколько тусклы, по крайней мере, не блестящи, огонь их, вероятно, или затушен слезами, или перешел в ее произведения. У автора „Лелии“ тихие, кроткие глаза, не напоминающие ни Содома, ни Гоморры. У нее самый обыкновенный прямой нос — не эмансипированный орлиный, и не остроумный вздернутый носик. Вокруг ее губ играет обыкновенно добродушная улыбка, но рот ее не привлекателен: несколько отвислая нижняя губа указывает на чувственность. Подбородок толст, но хорошо очерчен. Плечи ее прекрасны, можно сказать великолепны, так же как ее маленькие руки и ноги. Голос Жорж Санд так же мало блестящ, как и то, что она говорит. Она вовсе не обладает искрящимся esprit [4] своих соотечественниц, но не отличается и их назойливой болтливостью».
4
Остроумием (фр.).
На излишнюю молчаливость Жорж Санд, на недостаток остроумия и блеска в ее беседах указывают многие современники, и сама она не раз жалуется на свою застенчивость и ненаходчивость в разговоре, на неумение в споре отстаивать свое мнение. Впрочем, ее молчаливость и принужденность пропадали, когда разговор заходил об интересовавшем ее предмете; тогда речь ее становилась оживленной, темные глаза ее вспыхивали, приобретали блеск и выразительность. Она производила обаятельное впечатление на окружавшую ее литературную молодежь; все юные и некоторые далеко не юные, вроде Делятуша, представители романтизма были более или менее влюблены в нее. Бюлоз, издатель «Revue des Deux Mondes», знал, что ее присутствие, ее влияние возбуждают поэтический жар его сотрудников, и всегда усиленно приглашал ее на свои литературные обеды.
На одном из этих обедов она встретилась с молодым поэтом Альфредом Мюссе. Мюссе был в это время 23-лет ним красавцем, баловнем женщин, уже приобретшим славу как автор многих прелестных стихотворений и только что вышедшей в свет поэмы «Ролла». Наружность Жорж Санд сразу заинтересовала поэта: «Она очень хороша, — писал он о ней после этого первого свидания, — это женщина в моем вкусе, смуглая, бледная, с матовой кожей, отливающей бронзой, с удивительно большими глазами, точно у индианки. Я никогда не мог видеть таких лиц без внутреннего волнения. У нее физиономия довольно неподвижна, но когда она оживляется во время разговора, лицо ее приобретает замечательно независимое и гордое выражение. Несмотря на все это, она мне не особенно понравилась». Несколько дней спустя Мюссе не повторил бы этих последних слов: он страстно влюбился в Жорж Санд. Поклонение поэта было ей, конечно, очень приятно, но на бурные порывы его любви она не отвечала взаимностью и взамен пылкой страсти предлагала ему идеальную дружбу, нежность старшей сестры. Поэт отверг подобные отношения и старался заглушить страсть, предаваясь кутежам и необузданному веселью. Тогда Жорж Санд снова призвала его к себе и в конце концов согласилась на его желания. Вскоре весь литературный Париж заговорил о союзе «величайшего из французских поэтов в прозе и величайшего из современных поэтов в стихах», как их называл Гейне. Мюссе блаженствовал, Жорж Санд писала одному из своих друзей: «Я счастлива, очень счастлива! С каждым днем люблю я его все сильнее и сильнее. Я замечаю, как с каждым днем исчезают разные мелкие недостатки, которые неприятно поражали меня; с каждым днем в новом блеске выступают те хорошие качества, которыми я в нем восхищалась. Это прежде всего милый, добрый человек! Его дружба для меня наслаждение, я горжусь тем, что он полюбил меня!» Безоблачное счастье влюбленных было непродолжительным. Их натуры, вкусы и привычки были слишком различны и не обещали долгого мирного совместного житья. С одной стороны, пылкий, нервный, вспыльчивый юноша, привыкший отдаваться всем своим влечениям, с другой — женщина 30 лет, по собственному признанию, отдавшаяся скорее по дружбе, чем по страстной любви, — женщина, только что завоевавшая свою самостоятельность и не согласная ни за что на свете поступиться ею. Мелкие ссоры и взаимные упреки начались очень скоро, но влюбленные объясняли их парижской обстановкой и решили отправиться в Италию, где ничто не помешает их счастью. Они провели некоторое время в Генуе, во Флоренции и, наконец, поселились в Венеции; но ни мягкое небо Италии, ни возможность уединиться от опошляющей обстановки и создать жизнь по своему вкусу — ничто не помогло им. Сойдясь с Мюссе, Жорж Санд мечтала внести более порядка в его жизнь, удержать его от кутежей и дурных знакомств, приучить к правильному труду. Может быть, в порыве страсти он и обещал подчиняться ей, но эта роль опекаемого и кротко наставляемого юноши очень скоро надоела ему. Ему нужна была любовница, которая вместе с ним наслаждалась бы жизнью, природой и искусством Италии, не думая ни о каких скучных обязанностях. Его возмущала та методичность, с какой подруга его каждый день усаживалась за свой письменный стол и исписывала целые страницы своим четким, твердым почерком. Он стал уходить от нее, заводить знакомства как в аристократическом и артистическом мире Венеции, так и среди низших слоев населения. В то же время он постоянно устраивал ей сцены ревности. На его горячие вспышки она отвечала ему холодными упреками, и это еще больше раздражало его. Оба мучились, тем более что оба продолжали любить друг друга. Отчасти под влиянием венецианского климата, неблагоприятного для иностранцев, а может быть, из-за постоянных волнений и бессонных ночей Мюссе заболел нервной горячкой. Несколько недель лежал он без памяти, и жизнь его висела на волоске. Жорж Санд ухаживала за ним с материнской нежностью, но при начале выздоровления он заметил между нею и лечившим его доктором-итальянцем более чем дружеские отношения. Она пыталась сначала рассеять его ревнивые подозрения, но в конце концов должна была сознаться, что он прав, что действительно она увлеклась красивым, страстным итальянцем. Они расстались без озлобления, даже дружелюбно. Мюссе был грустен, но спокоен, Жорж Санд окружала его заботливой нежностью. Она проводила его до Местры и вернулась одна в Венецию.
Вот как она описывает эту разлуку в «Письмах путешественника»: «Когда мы расстались, я почувствовала гордость и счастье, что ты снова возвращен к жизни: я могла отчасти хвалиться тем, что своими заботами способствовала твоему выздоровлению. Я мечтала, что для тебя начнутся лучшие дни, более спокойная жизнь, что ты вернешься к друзьям юности и к славе. Но когда я распрощалась с тобой и возвращалась одна в гондоле, черной как гроб, я почувствовала, что моя душа связана с твоей. То больное тело, которое ветер качал на волнах лагуны, лишилось души. Меня ждали на ступенях Пьяццеты. „Мужайтесь!“ — сказал он мне. „Да, — отвечала я, — это вы мне уже говорили один раз! Мужайтесь! Мужайтесь! Вы мне это говорили в ту страшную ночь, когда он лежал умирающий на наших руках, когда мы думали, что настал его последний час. Теперь он спасен, и он покидает нас! Он вернется к своей матери, к своим друзьям, к своим удовольствиям, это все очень хорошо! Но думайте обо мне что хотите, я с грустью вспоминаю ту страшную ночь, когда его бледная голова лежала на моем плече, его холодная рука покоилась в моей! Тогда он еще был среди нас, а теперь его больше нет! Он ушел. Так должно было случиться, — мы сами этого захотели. Но его нет более с нами, и это приводит нас в отчаяние!“»
Развязка этой любовной истории дала еще больше пищи сплетне, чем ее начало. Небольшой круг близких знакомых Жорж Санд радовался, что она разорвала связь, которая ничего не могла ей принести, кроме горя и унижения. Многочисленные друзья и поклонники Мюссе обвиняли ее в кокетстве, в бессердечии, в коварстве. Мюссе вернулся в Париж, полуоправившись от болезни, исхудалый, постаревший на вид; они видели, что он страдает, что его сердцу и его самолюбию нанесена глубокая рана, что он снова прибегает к прежнему средству забыться — к кутежам и легким любовным связям, — они боялись за его жизнь и за его молодой талант.
Вернувшись осенью того же года в Париж, Жорж Санд сделала попытку восстановить прежние дружеские отношения с поэтом, но эта попытка кончилась полной неудачей. После нескольких бурных сцен взаимных упреков и угроз лишить себя жизни, они поняли, что не созданы друг для друга, и окончательно расстались.
Подробности всей этой грустной истории были известны только самым близким друзьям обоих действовавших в ней лиц. Горечь, которая осталась после нее в сердце Мюссе, вылилась в нескольких прелестных стихотворениях. Не называя Жорж Санд по имени, он осыпает упреками страстно любимую женщину за ее измену, за ее вероломство, за ту неисцелимую рану, которую она нанесла его невинному сердцу. Со своей стороны Жорж Санд в «Письмах путешественника», начатых вскоре после разлуки с поэтом, посвящает ему несколько патетических страниц. «Ты был еще молод, — пишет она, — ты воображал, что жить и наслаждаться жизнью — одно и то же. Ты не знал своего величия и отдавал жизнь свою во власть страстей, которые должны были истерзать и погасить ее. Ты без разбора бросал в пропасть все драгоценные камни диадемы, которой Бог осенил чело твое: силу, красоту, гений. Своенравное дитя! Ты топтал ногами даже невинность твоего возраста! Но вот к тебе приблизился таинственный дух, охватил тебя, овладел тобою! Ты принужден был стать поэтом, и ты им стал против собственного желания! Напрасно отказывался ты от поклонения добродетели! Ты был призван свершать богослужения пред алтарем ее, играть небесные песни на золотой лире, белая одежда стыдливости более шла к твоему нежному телу, чем маска и погремушки дурачества. Но ты и не мог никогда забыть стремления к своей первой богине, ты возвращался к ней из всех тайников порока. Твой голос возвышался для проклятия и против воли произносил слова любви и призыва. Носясь между небом и землей, с любопытством заглядывая в первое, жадно стремясь ко второй, презирая славу, колеблющийся, страдающий, непостоянный — ты жил среди людей. Твои мысли были слишком широки, твои стремления слишком неизмеримы, твои слабые плечи сгибались под гнетом твоего гения. В несовершенных наслаждениях земли искал ты забыть то недостижимое, существование которого чувствовал. Иногда утомление подавляло тело твое, душа твоя расправляла свои крылья, ты вырывался из объятий безумных любовниц и стоял, вздыхая, перед „Святыми Девами“ Рафаэля. Наконец твоему одинокому благородному сердцу открылась дружба. Несчастный, гордый человек! Ты пытался верить другому как самому себе, ты надеялся найти покой и доверие в чужом сердце! Поток твоего собственного сердца успокоился и затих под более покойным небом, но в своем бурном течении он уже унес столько развалин, что его струи не могли очиститься». Более прямых указаний на взаимные отношения мы не находим в произведениях обоих писателей. Только много лет спустя, уже после смерти Мюссе, Жорж Санд издала роман «Elle et Lui» («Она и Он»), в котором лица, знакомые с закулисной стороной литературного мира, увидели изображение ее собственной истории. Герой романа, молодой талантливый художник, страстно влюблен в художницу, которая относится к нему скорее с материнской нежностью, чем со страстью, и старается удерживать его от беспорядочной жизни и заставляет работать. Он сердится на ее спокойное, рассудочное отношение и к нему, и ко всему окружающему и ревнует ее к английскому лорду, много лет любившему ее молча.