Жозеф Бальзамо. Том 1
Шрифт:
Лоренца безмолвствовала, не сводя взгляда с графа, как будто от него исходила и жизнь ее, и речь, являющаяся выражением этой жизни.
— Ее высочество желает знать, как вы вышли из монастыря. Расскажите все, что произошло с вами с того момента, когда вы потеряли сознание, вплоть до пробуждения в почтовой карете.
Лоренца продолжала молчать.
— Рассказывайте во всех подробностях, ничего не упуская. Я так хочу, — продолжал граф.
Лоренца невольно содрогнулась.
— Но я ничего не помню, — сказала она.
— Напрягите память и вспомните.
— Да, да, я вспоминаю, — промолвила Лоренца тем же тусклым, монотонным голосом.
— Рассказывайте же.
— В тот самый момент, когда моих волос коснулись ножницы, я лишилась чувств, и меня отнесли ко мне в келью и уложили на постель. До вечера около меня сидела моя мать, а поскольку я не приходила в себя, послали в деревню за хирургом, который пощупал мне пульс, приложил к губам зеркальце и, удостоверившись, что дыхания у меня нет и в жилах не бьется кровь, объявил, что я умерла.
— Но как вам все это стало известно? — удивилась принцесса.
— Ее высочество желает узнать, как вам все это стало известно, — повторил граф.
— Поразительно, но я все видела и слышала, хотя не могла ни открыть глаз, ни произнести ни слова, ни пошевельнуться, — ответила Лоренца. — Я была словно в летаргическом сне.
— Да, действительно, — подтвердила принцесса. — Троншен часто рассказывал мне о людях, впавших в летаргический сон и заживо похороненных.
— Продолжайте, Лоренца.
— Мать была в отчаянии и не хотела верить в мою смерть. Она заявила, что проведет со мной еще ночь и следующий день.
— В течение тридцати шести часов она неотрывно бодрствовала около меня, но за все это время я ни разу не шевельнулась, не вздохнула.
Трижды приходил священник и говорил матери, что она восстает против Бога, желая оставить мое тело на земле, когда душа моя уже отлетела к Нему; он не сомневался, что, умирая, я имела все основания для спасения, поскольку смерть настигла меня в тот миг, когда я собиралась произнести слова, которые должны были скрепить мой вечный союз с Господом, и потому, утверждал он, душа моя отправилась прямиком на небо.
Моя мать продолжала упорствовать и добилась, что ей позволили продолжать бдение около меня всю ночь с понедельника на вторник.
Утром во вторник я все так же пребывала в бесчувственном состоянии. Мать, признав свое поражение, ушла. Монахини шипели, что это святотатство. В часовне, где, по обычаю, я должна была лежать один день и одну ночь, затеплили свечи.
Как только моя мать удалилась, пришли сестры обрядить меня; так как я не успела произнести обет, меня облачили в белое платье, на голову надели венок из белых роз, а в сложенные на груди руки вложили крест, после чего велели принести гроб.
Его внесли в келью, и тут я почувствовала, как дрожь пробежала внутри моего тела; повторяю, сквозь сомкнутые веки я все видела, словно глаза у меня были широко раскрыты.
Меня подняли и положили в гроб.
Потом, накрыв лицо, как это принято у нас в Италии, меня отнесли в часовню на хоры; вокруг гроба горели свечи, а в ногах стояла чаша со святой водой.
Весь день в часовню приходили крестьяне из Субиако, молились за меня и окропляли мое тело святой водой.
Наступил вечер. Посетителей больше не было, наружные двери часовни, кроме боковой дверцы, заперли, и со мной осталась только одна монахиня для ночного бдения.
Все время, пока продолжался этот мой сон, меня терзала ужасная мысль: завтра меня должны будут похоронить, и я уже чувствовала, как меня погребают заживо, если только какая-нибудь неведомая сила не придет мне на помощь.
Я слушала бой часов: пробило девять, потом десять, потом одиннадцать.
Каждый удар отзывался в моем сердце: ведь это был — страшно промолвить! — похоронный звон по мне.
Одному Богу ведомо, какие я делала усилия, чтобы победить этот ледяной сон, чтобы разорвать стальные узы, которые не выпускали меня из гроба, и Господь узрел это и сжалился надо мной.
Пробило полночь.
С первым ударом мне почудилось, что все мое тело сотрясла конвульсивная дрожь, подобная той, которую я испытывала всякий раз, когда ко мне приближался Ашарат; потом я почувствовала как бы толчок в сердце и увидела его в дверях часовни.
— Вы тогда ощутили страх? — прервал Лоренцу граф Феникс.
— Нет, нет, то было счастье, радость, восторг, потому что я поняла: он пришел избавить меня от неминуемой смерти, которой я так боялась. Он медленно подошел к гробу, мгновение смотрел на меня с печальной улыбкой, потом произнес: «Встань и иди!»
Узы, удерживавшие мое распростертое тело, тут же разорвались; повинуясь этому властному голосу, я встала и вышла из гроба.
«Ты счастлива, что жива?»— спросил он меня. «О, да!»— ответила я. «Тогда следуй за мной».
Монахиня, которой положено бдеть около меня, привычная к своим скорбным обязанностям и неоднократно исполнявшая их перед погребением многих сестер, спала, сидя на стуле. Я проскользнула мимо нее, не разбудив, и последовала за тем, кто вторично вырвал меня из когтей смерти.
Мы вышли во двор. Я взглянула на небо, усыпанное сверкающими звездами, которые не надеялась больше увидеть, вдохнула прохладный ночной воздух, свежести которого не чувствуют мертвые, но который так сладостен живым.
«А теперь, — предложил он, — прежде чем покинуть монастырь, выбирайте между Богом и мною. Чего вы хотите — стать монахиней или пойти за мной?» «Пойти за вами», — ответила я. «Тогда идем».
Мы подошли к калитке в башне. «Где ключи?»— спросил он. «У сестры-привратницы в кармане рясы». «А где ее ряса?» «На стуле возле ее постели». «Бесшумно пройдите к ней в келью, возьмите ключи, выберите тот, что от калитки, и принесите мне».