Жозеф Бальзамо. Том 1
Шрифт:
— Посмотрите-ка, — заметил он, — что за прелестные пальчики у этой негодницы! Какая совершенная форма ногтя, как бы он изгибался — а ведь в этом и состоит высшая красота, — если бы колка дров, полоскание бутылок и чистка кастрюль не наносили ему ужасный вред! У вас словно слоновая кость на кончиках пальцев, мадемуазель Николь.
Николь, не привыкшая слышать от барона комплименты, смотрела на него с легкой улыбкой, в которой было больше удивления, чем гордости.
— Да, да, — продолжал барон, понимая, что творится в сердце кокетливой девушки. — Мой тебе совет, выставляй руки напоказ. Ах, любезный гость, уверяю вас, что наша мадемуазель Николь Леге в отличие от своей госпожи не строит из себя недотрогу и не боится комплиментов.
Бальзамо метнул быстрый взгляд
— Поверите ли, сударь, — продолжал барон, тыльной стороной ладони потрепав по подбородку Николь, которою, казалось, готов был восхищаться целый вечер, — поверите ли, ведь эта кошечка, подобно моей дочери, только что из монастыря и чуть ли не образование там получила. Мадемуазель Николь ни на шаг не отходит от своей хозяйки. Такая преданность порадовала бы господ философов, утверждающих, будто у этих созданий есть душа.
— Преданность тут ни при чем, отец, — недовольно возразила Андреа, — просто я велела, чтобы Николь от меня не отлучалась.
Бальзамо перевел взгляд на Николь, любопытствуя, какое впечатление произвели на нее гордые, едва ли не дерзкие слова госпожи, и потому, как поджались ее губы, он понял, что девушка весьма чувствительна к унижениям, на которые обрекало ее положение прислуги.
Однако обида, вспыхнувшая на лице горничной, тут же погасла; отвернувшись, по-видимому чтобы смахнуть слезинку, она взглянула в окно столовой, выходившее во двор. Все интересовало путешественника, казалось, он хотел что-то разведать у людей, к которым попал; да, все интересовало путешественника, а потому он проследил за направлением взгляда Николь, и ему почудилось, что за окном, на которое она смотрела с таким вниманием, мелькнуло мужское лицо.
«Право, в этом доме много любопытного, — подумал он, — здесь у каждого своя тайна; тайну мадемуазель я надеюсь узнать в самое ближайшее время. Тайну барона я уже знаю, а тайну Николь угадываю».
На мгновение он углубился в свои мысли, но барон тотчас же обратил на это внимание.
— Вот и вы замечтались! — сказал он. — Право, дождались хотя бы ночи, любезный гость. Мечтательность заразительна, и здесь у нас, как мне кажется, ничего не стоит подхватить эту хворь. Сочтем мечтателей. Мечтает мадемуазель Андреа — это раз; мечтает мадемуазель Николь — два; наконец, постоянно витает в мечтах бездельник, подстреливший этих куропаток, которые тоже, наверное, размечтались, когда он в них палил.
— Вы о Жильбере? — спросил Бальзамо.
— О нем. Он у нас философ, как и господин Ла Бри. Кстати, о философах. Не принадлежите ли вы часом к числу их друзей? В таком случае предупреждаю вас: моим другом вы не станете…
— Нет, сударь, я им не друг и не враг; я ни с кем из них не знаком, — отвечал Бальзамо.
— Тем лучше, черт бы их побрал! Это гнусные твари, не только безобразные, но и ядовитые. Своими максимами они губят монархию! Во Франции никто больше не смеется, все читают — и что читают? «При монархическом правлении народу нелегко сохранить добродетель» [32] . Или: «Истинная монархия есть учреждение, изобретенное с целью развратить народы и поработить их» [33] . Или, к примеру: «Если власть королей от Бога, то разве в том смысле, в каком ниспосылаются свыше хвори и всякие бедствия» [34] . Как все смехотворно! Добродетельный народ — ну кому это нужно, скажите на милость? Да, дела идут из рук вон плохо, и все началось, когда его величество удостоил беседы господина де Вольтера и стал читать книги господина Дидро.
32
Монтескьё. — Прим. авт.
33
Гельвеций. — Прим. авт.
34
Жан Жак Руссо. — Прим. авт.
В этот миг гостю снова смутно почудилось за окном то же лицо. Но едва Бальзамо стал всматриваться в это лицо, оно исчезло.
— Быть может, вы, мадемуазель, причисляете себя к философам? — с улыбкой осведомился Бальзамо.
— Не знаю, что такое философия, — отвечала Андреа. — Знаю только, что люблю все серьезное.
— Ах, дочь моя! — воскликнул барон. — Благоденствие, вот, по-моему, самая серьезная вещь на свете, любите же благоденствие.
— Но мне сдается, вы, мадемуазель, вовсе не питаете отвращения к жизни? — спросил Бальзамо.
— Всяко бывает, сударь, — отозвалась Андреа.
— Очень глупо, — заметил барон. — Вообразите, сударь, то же самое, слово в слово, я слышал и от собственного сына.
— У вас есть сын, любезный барон? — спросил Бальзамо.
— Видит Бог, это несчастье меня не миновало; виконт де Таверне, лейтенант конной гвардии дофина, превосходнейший молодой человек!
Три последних слова барон процедил сквозь зубы, словно нехотя.
— Примите мои поздравления, сударь, — с поклоном отозвался Бальзамо.
— Да, — продолжал старик, — он у нас тоже философ. Право слово, остается только руками развести. Как-то раз принялся меня убеждать, что необходимо освободить негров. «А как же сахар? — говорю я ему. — Я люблю пить кофе с сахаром, и король Людовик XV тоже». «Отец, — отвечает он, — лучше обойтись без сахара, чем видеть, как страдает целый народ». «Не народ, а обезьяны, — возразил я, — и даже этим наименованием я делаю им много чести». И знаете, что он заявил мне в ответ на это? Должно быть, в воздухе носится какая-то зараза, которая сводит их всех с ума! Он заявил, что все люди — братья! Я — брат негра из Мозамбика!
— О да, — проронил Бальзамо, — это уж слишком.
— И не говорите! Повезло мне с обоими детьми, не правда ли! Обо мне никак не скажешь, будто я возродился в своем потомстве. Дочь у меня ангел, а сын апостол! Пейте же, сударь… Правда, винцо дрянное.
— А по-моему, вино превосходное, — возразил Бальзамо, глядя на Андреа.
— Ну, значит, вы тоже философ!.. Берегитесь же, я заставлю дочку прочесть вам проповедь. Впрочем, нет: философы не верят в Бога. О Господи, а ведь до чего удобно жилось верующим: веруй в Бога да в короля, и все тут. А нынче, чтобы не веровать ни в того, ни в другого, нужно столько всего изучить, столько всего прочесть; поэтому предпочитаю не поддаваться сомнениям. В мое время изучали по крайней мере всякие приятные вещи: учились играть в фараон, бириби и кости; невзирая на эдикты, при каждом удобном случае хватались за шпаги; разоряли герцогинь, разорялись ради танцовщиц; я и сам так жил. Все поместье Таверне перешло к оперным дивам, и это единственное, о чем я жалею, потому что разорившийся мужчина — больше уже не мужчина. Поглядите на меня: я кажусь вам стариком, не так ли? Что ж, потому, что я разорен и живу в глуши; потому что парик у меня обтрепанный, а платье допотопное; но поглядите на моего друга маршала, который одет с иголочки, носит пышные парики, живет в Париже и обладает двумястами тысячами ливров ренты. Право, он еще молод, он свеж, бодр, предприимчив! А ведь он десятью годами старше меня, милостивый государь, десятью годами!
— Вы имеете в виду господина де Ришелье?
— Разумеется.
— Герцога де Ришелье?
— Черт побери, не кардинала же! Все же я еще не так стар. Впрочем, он добился меньшего, чем его племянник, и держался он не так долго.
— Удивляюсь, барон, что, имея столь могущественных друзей, вы удалились от двора.
— Удалился на время, вот и все, но когда-нибудь я еще туда вернусь, — отвечал барон, бросив странный взгляд на дочь.
Бальзамо на лету перехватил этот взгляд.