Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
Однако, помолчав немного и полностью овладев собою, Бальзамо ответил:
— Спрашивайте.
— Сударь, — начал Филипп, — вы мне так и не рассказали, что делали той пресловутой ночью тридцать первого мая, начиная с минуты, когда подняли мою сестру из груды мертвых и раненых на площади Людовика Пятнадцатого.
— Что это значит? — осведомился Бальзамо.
— Это значит, граф, что ваше поведение в ту ночь всегда казалось мне подозрительным, а теперь — более, чем когда бы то ни было.
— Подозрительным?
— Да, потому что, по всей вероятности, вы вели себя не так, как подобает человеку чести.
— Сударь, — отозвался Бальзамо, — я вас не понимаю. Вы заметили, наверное, что рассудок мой утомлен и слаб, и потому я становлюсь нетерпелив.
— Сударь! — в свою очередь вскричал Филипп, рассерженный высокомерным и в то же время спокойным тоном Бальзамо.
— После того как я имел честь встретиться с вами, сударь, — тем же тоном продолжал Бальзамо, — меня постигло большое несчастье: мой дом частично сгорел, и многие драгоценные, поймите, драгоценные для меня предметы погибли. От горя мой разум несколько помутился, поэтому прошу вас выражаться яснее, или я немедленно вас покину.
— Ну уж нет, сударь, — возразил Филипп, — покинуть меня будет не так-то просто. Я отнесусь с уважением к вашему горю, если вы проявите сочувствие к моему: меня тоже постигло несчастье, причем серьезное — гораздо серьезнее вашего, уверяю вас.
Бальзамо улыбнулся безнадежной улыбкой, которую Филипп уже наблюдал на его лице.
— Наше имя, сударь, обесчещено, — продолжал Филипп.
— Но чем я могу помочь вашему несчастью, сударь? — удивился Бальзамо.
— Чем можете помочь? — переспросил молодой человек, и глаза его сверкнули.
— Вот именно.
— Вы можете вернуть мне потерянное, сударь!
— Да вы с ума сошли, сударь! — воскликнул Бальзамо и протянул руку к сонетке.
Но движение его было столь вялым и лишенным гнева, что Филипп тут же перехватил его руку.
— Я сошел с ума? — прерывающимся голосом возопил он. — Да разве вы не понимаете, что речь идет о моей сестре, которую вы держали бездыханной на руках тридцать первого мая и которую отвезли в дом — по-вашему, приличный, а по-моему, гнусный. Словом, речь идет о моей сестре, защитить честь которой я пришел сюда со шпагой в руках.
Бальзамо пожал плечами.
— Господи, сколько уверток, чтобы дойти до такой простой вещи, — пробормотал он.
— Негодяй! — вскричал Филипп.
— Какой резкий у вас голос, сударь, — произнес Бальзамо с тем же грустным раздражением, — вы совсем меня оглушили. Не хотите ли вы сказать, что я нанес оскорбление вашей сестре?
— Да, подлец!
— Опять эти ваши крики и бессмысленные ругательства. Кто, черт возьми, сказал вам, что я оскорбил вашу сестру?
Филипп заколебался: тон, каким граф проговорил эти слова, привел его в изумление. Это был верх наглости или же голос чистой совести.
— Кто мне сказал?.. — переспросил молодой человек.
— Да, кто? — спрашиваю я вас.
— Сама сестра, сударь.
— Знаете, сударь, ваша сестра…
— Что вы сказали? — с угрозой в голосе вскричал Филипп.
— Я говорю, сударь, что вы заставляете меня составить о вас и вашей сестре весьма нелестное мнение. Знаете ли, самая отвратительная на свете спекуляция — это когда женщина играет на своем бесчестье. Вы вторглись с угрозами, словно бородатый брат из итальянской комедии, чтобы со шпагой в руке заставить меня либо жениться на вашей сестре, что говорит о том, что ей крайне необходим муж, либо откупиться от вас, так как вам известно, что я умею делать золото. Так вот, сударь, вы просчитались дважды: денег я вам не дам, а сестра ваша останется в девицах.
— В таком случае вы ответите мне кровью, — воскликнул Филипп, — если только она у вас есть в жилах!
— И этого не будет, сударь.
— Что?
— Я дорожу своей кровью и, чтобы пролить ее, выберу более серьезный повод, чем тот, что вы мне предлагаете. Поэтому, сударь, сделайте милость, ступайте подобру-поздорову, а если не прекратите шум, от которого у меня болит голова, я позову Фрица, и тот по моему знаку переломит вас пополам, словно тростинку. Ступайте.
На этот раз Бальзамо позвонил, но, поскольку Филипп снова пытался ему помешать, граф открыл стоявший на столе ящик из черного дерева, достал из него двуствольный пистолет и взвел курки.
— Лучше уж так! — воскликнул Филипп. — Убейте меня.
— Зачем мне вас убивать?
— Затем, что вы меня обесчестили.
Молодой человек произнес эти слова так бесхитростно, что Бальзамо взглянул на него уже мягче.
— Возможно ли, чтобы вы говорили это от чистого сердца? — спросил он.
— Так вы сомневаетесь? Сомневаетесь в слове дворянина?
— Я готов признать, — продолжал Бальзамо, — что мадемуазель де Таверне сама задумала эту гнусность и толкнула вас на нее, поэтому я вас успокою. Клянусь вам своею честью, что тридцать первого мая мое поведение по отношению к вашей сестре было безупречным. Ни с точки зрения чести, ни с точки зрения суда Божеского и человеческого в нем нельзя найти ничего, что шло бы вразрез с самыми строгими правилами благонравия. Вы мне верите?
— Сударь! — в изумлении пролепетал молодой человек.
— Вы понимаете, что дуэли я не боюсь — это можно прочесть у меня в глазах, не так ли? И пусть не вводит вас в заблуждение моя слабость, она обманчива. В лице моем ни кровинки, это так, однако мышцы не утратили своей силы. Хотите доказательств? Смотрите.
И Бальзамо без видимых усилий поднял одной рукой огромную бронзовую вазу, стоявшую на столике, работы Буля [128] .
— Что ж, сударь, — ответил Филипп, — что касается тридцать первого мая, я вам верю. Но это ведь уловка с вашей стороны: вы дали слово, которое касается лишь одной даты, а сами встречались с моей сестрой и после.
128
Буль, Андре Шарль (1642–1732) — знаменитый французский мебельный мастер.