Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
Всякий, кто увидел бы человека, который то несется куда-то что есть духу, то внезапно останавливается и издает нечленораздельные восклицания, то погружается в глубокое молчание или к чему-то внимательно прислушивается, то скребет ногтями землю или в исступлении кромсает дерево, — любой, кто увидел бы такого человека, остановился бы и сказал: «Это или безумец, или преступник».
Когда прошел первый приступ угрызений совести, Жильбер перешел от сострадания к мыслям о себе. Он понял, что частые обмороки Андреа скоро начнут казаться окружающим крайне странными и люди станут доискиваться причины.
Тогда Жильбер вспомнил, как грубо и
А то, что совершил он, казалось Жильберу — в нравственном смысле — самым мерзким из преступлений.
Поэтому молодой человек перепугался уже не на шутку, так как боялся, что болезнь Андреа повлечет за собою расследование.
И с той поры, подобно преступнику со знаменитой картины, которого преследует ангел угрызений совести с бледным факелом в руке [126] , Жильбер постоянно пугливо озирался вокруг. Каждый шум, каждый шорох казались ему подозрительными. Он вслушивался в каждое слово, произнесенное в его присутствии, и каким бы незначительным оно ни было, Жильберу казалось, что оно имеет отношение к м-ль де Таверне или к нему самому.
Он видел, как г-н де Ришелье отправился к королю, а г-н де Таверне — к дочери. В тот день ему показалось, будто в доме воцарился несвойственный ему дух интриг и подозрений.
126
Имеется в виду картина Пьера Поля Прюдона (1758–1823) «Правосудие и Возмездие, преследующие Преступление» (1808)
Тревога молодого человека усугубилась, когда он увидел, как в комнату Андреа прошел врач дофины.
Жильбер принадлежал к тем скептикам, кто ни во что не верит и пренебрегает людьми и небесами, однако считал науку богом и верил в ее всемогущество.
Порою Жильбер отрицал всеведение высшего существа, но всегда признавал это свойство за медициной. Появление у Андреа доктора Луи нанесло духу Жильбера сокрушительный удар, оправиться от которого он был не в силах.
Оставив работу, не внемля приказаниям своих начальников, он кинулся к себе в комнатенку. Там, сидя за дрянной занавеской, повешенной, чтобы скрытно следить за Андреа, Жильбер напрягал все чувства, пытаясь уловить хотя бы слово, хотя бы жест, которые пролили бы свет на результат визита врача.
Однако ему ничего не удалось узнать. Всего лишь раз он успел увидеть лицо дофины, которая подошла к окну и выглянула во двор, который она никогда раньше, возможно, и не видела.
Правда, еще ему удалось разглядеть, как доктор Луи открывает окно, чтобы впустить побольше свежего воздуха. Больше же ничего он не сумел ни увидеть, ни услышать: тяжелая штора упала вниз и закрыла от него всю комнату.
Можно себе представить тревогу молодого человека. Своим безошибочным взглядом врач проник в тайну. Скоро все станет известно: не тотчас же — по верному рассуждению Жильбера, этому какое-то время будет мешать дофина, — но скоро, когда после ухода посторонних состоится объяснение между отцом и дочерью.
Обезумевший от горя и досады Жильбер принялся биться головой о стены своей мансарды.
Затем он увидел, как г-н де Таверне вышел из комнаты вместе с дофиной; врач к этому времени уже уехал.
«Объяснение состоится между г-ном де Таверне и ее высочеством дофиной», — решил Жильбер.
К дочери барон не вернулся; Андреа сидела в одиночестве на софе, то пытаясь читать между приступами мигрени, то погружаясь в странную задумчивость и безучастность; Жильберу, когда он благодаря порыву ветра, отогнувшему занавеску, увидел девушку в одну из таких минут, показалось даже, что она находится в каком-то трансе.
Наконец, устав от страданий и волнений, Андреа уснула. Воспользовавшись передышкой, Жильбер вышел, чтобы узнать, о чем толкует челядь.
Передышка оказалась для молодого человека весьма кстати, так как дала ему возможность все хорошенько обдумать.
Опасность была столь неотвратимой, что вступать в борьбу с нею следовало немедленно, решительно и героически.
За эту мысль немедленно зацепился нерешительный, но изворотливый ум Жильбера.
Однако какое решение принять? И молодого человека осенило: нужно сменить место. Значит, бежать? Ну конечно! Бежать, призвав на помощь энергию молодости, страха и отчаяния, которая удесятеряет силы человека и делает его способным противостоять целой армии. Днем прятаться, ночью идти…
Куда?
Где можно спрятаться, чтобы тебя не настигла карающая рука королевского правосудия?
Жильбер знал деревенские нравы. Что подумают в каком-нибудь полудиком малолюдном селении или деревушке (о городах Жильбер и не помышлял) о незнакомце, который в один прекрасный день явится туда, чтобы попросить кусок хлеба, а может, даже стянуть что-нибудь? И потом Жильбер прекрасно знал: лицо приметное, несущее на себе несмываемую печать страшной тайны, привлечет внимание первого же встречного. Бежать было опасно, однако разоблачение означало позор.
Если он убежит, его сочтут виновным; он отбросил эту мысль, и, так как ум его не мог найти другого выхода, бедняга подумал о смерти.
Мысль о смерти пришла ему впервые, однако этот мрачный призрак не вызвал в юноше ни малейшего страха.
«Прибегнуть к смерти я успею, — размышлял он, — когда все другие средства будут испробованы. К тому же, как считает господин Руссо, лишить себя жизни — это малодушие, гораздо благороднее — страдать».
Высказав столь парадоксальную мысль, Жильбер поднял голову и бесцельно побрел по саду.
Но едва перед молодым человеком явились первые проблески надежды на спасение, как внезапный приезд Филиппа, о котором мы уже знаем, вновь спутал все его мысли и вверг Жильбера в новую пучину растерянности.
Брат! Вызвали брата! Все ясно! Семейство решило помалкивать, однако не отказалось от выяснения обстоятельств и подробностей, что, по мнению Жильбера, было равнозначно всем орудиям пытки Консьержери, Шатле и Турнеля. [127] Это означало, что его бросят к ногам Андреа, поставят на колени и вынудят униженно признаться в преступлении, после чего убьют, словно собаку, палкой или кинжалом. Законное мщение, которое заранее будет оправдано, чему есть тьма примеров!
127
Консьержери, Шатле — тюрьмы в Париже; Турнель — палата парламента, где слушались уголовные дела.