Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
С этими словами врач повернулся к Филиппу спиной и принялся выпалывать сорняки.
Филипп скрестил руки на груди.
— Послушайте меня, доктор, — проговорил он, — речь идет не о соблазнителе, которого поощряли кокетством, не о человеке, в котором разожгли вожделение, как предположили вы. Речь идет о негодяе, воспитанном в нашем доме и евшем наш хлеб, который мы давали ему из сострадания; воспользовавшись тем, что сестра была искусственно погружена в сон и находилась в беспамятстве, чуть ли не в обмороке, он трусливо и предательски обесчестил, осквернил чистую и святую женщину, на которую при свете дня не осмеливался даже поднять глаз. Любой суд, несомненно, приговорил бы его к смерти. Что ж! Я сам буду его судить, столь же беспристрастно, как судьи, и сам казню его. Теперь скажите, доктор: готовы ли вы, представлявшийся мне таким благородным и сильным, оказать мне услугу за деньги или будете ставить свои условия? Не уподобитесь ли вы людям, что угождают другим только для того, чтобы угодить себе? Коли так, то вы вовсе не столь мудры, как мне казалось; в таком случае вы — самый заурядный человек, и, несмотря на презрение, которое вы только что мне выказали, я выше вас, потому что без колебаний доверил вам свою тайну.
— Вы говорите, — задумчиво проговорил доктор, — что виновник скрылся?
— Да, доктор, он явно понял, что все открылось. Услышав, что на него возлагают вину, он тут же сбежал.
— Ясно. Так чего же вы хотите от меня, сударь? — осведомился врач.
— Помощи, чтобы забрать сестру из Версаля и как можно глубже и надежнее скрыть ужасную тайну, которая всех нас обесчестит, если выйдет наружу.
— Я задам вам лишь один вопрос, — сказал доктор.
Филипп возмутился и хотел было что-то возразить, но доктор удержал его.
— Послушайте меня, — промолвил он. — Как философ и христианин, коего вы только что взяли себе в исповедники, я обязан поставить вам условие, но не в обмен за мои услуги, а по праву совести. Человечность — это долг каждого, а отнюдь не доблесть; вы говорите, что намерены убить человека, я же обязан вам воспрепятствовать, как воспрепятствовал бы всеми имеющимися в моем распоряжении средствами и даже силой преступлению, жертвой которого стала ваша сестра. Поэтому, сударь, я умоляю вас дать мне клятву.
— Никогда! Этому не бывать!
— Нет, сударь, — пылко воскликнул доктор, — вы мне поклянетесь, горячая вы голова! Нужно во всем видеть руку Господню, а не подменять ее своей. Вы сказали, что преступник был почти у вас в руках?
— Вот именно, доктор. Догадайся я, что он поблизости, я бы распахнул дверь и оказался с ним лицом к лицу.
— Итак, он бежал, он дрожит, он мучается. А, вы улыбаетесь, кара Господня кажется вам слишком слабой, угрызения совести кажутся вам безделицей! Но погодите, погодите! Вы останетесь подле вашей сестры и пообещаете мне отказаться от преследования преступника. Разумеется, если вы его повстречаете, если сам Бог предаст его в ваши руки… Что ж, я ведь тоже человек… Словом, тогда вы сами решите, как поступить.
— Сударь, это смехотворно! Негодяй убежит, и я никогда его не увижу.
— Как знать… А потом, не забудьте: убийца убегает, ищет, где бы спрятаться, убийца страшится плахи, и тем не менее меч правосудия притягивает его, словно магнит, и в конце концов он покорно склоняет перед ним голову. Да и разве вам хочется разрушить все то, что вы уже сделали с таким трудом? Ведь, убив человека, вы доставите радость свету, которому не сумеете доказать, что ваша сестра ни в чем не виновата; вы сделаете это на радость любопытным бездельникам, которые потешатся дважды: во-первых, когда вы предадите огласке покушение на сестру, а во-вторых, когда покараете насильника. Нет-нет, послушайте моего совета и молчите, скрывайте свое несчастье.
— Но если я убью этого мерзавца, кто будет знать, что я сделал это из-за сестры?
— Если вы его убьете, вам придется правдоподобно объяснить причину его смерти.
— Ладно, доктор, согласен, я не стану преследовать преступника, но Господь справедлив: он использует безнаказанность как приманку и предаст мне негодяя.
— Если так, это будет Божий приговор. Дайте вашу руку, сударь.
— Вот она.
— Скажите, что нужно сделать для мадемуазель де Таверне?
— Нужно, дорогой доктор, найти предлог, под которым она могла бы на некоторое время удалиться от ее высочества дофины: тоска по дому, свежий воздух, образ жизни…
— Это несложно.
— Да, это ваша область, я надеюсь на вас. Тогда я увезу сестру в какой-нибудь глухой уголок Франции, в Таверне к примеру, подальше от чужих глаз, подальше от подозрений.
— Нет, сударь, это невозможно: бедное дитя нуждается в постоянном уходе и утешении; ей понадобится помощь науки. Позвольте лучше мне подыскать для нее неподалеку, в округе, которую я хорошо знаю, убежище, где она будет во сто раз безопаснее и спокойнее, нежели в каком-нибудь безлюдном месте, куда вы собираетесь ее забрать.
— Вы думаете, доктор?
— Да, и не без оснований. Подозрения всегда расходятся от центра, подобно кругам на воде от брошенного камня; при этом камень остается на месте, и, когда волнение успокоится, ничей взор не ищет причины рядом, так как она скрыта под толщей воды.
— Тогда, доктор, за дело.
— Нынче же приступлю, сударь.
— Предупредите ее высочество дофину.
— Сегодня утром.
— А остальное?
— В течение суток вы будете знать мой ответ.
— О, сударь, благодарю, вы — мой спаситель.
— Что ж, молодой человек, теперь, когда мы с вами обо всем условились, займитесь своим делом: ступайте к сестре, утешайте ее, служите ей защитой.
— Прощайте, доктор!
Проводив Филиппа взглядом, пока тот не исчез из виду, доктор вернулся к своим занятиям: прогулке, корректурным оттискам и сорнякам в своем садике.
150. ОТЕЦ И СЫН
Возвратясь к сестре, Филипп нашел ее в тревоге и волнении.
— Друг мой, — обратилась она к брату, — в ваше отсутствие я думала о том, что произошло со мной в последнее время. Это какая-то пучина, готовая поглотить остатки моего рассудка. Скажите, вы повидались с доктором Луи?
— Я прямо от него, Андреа.
— Этот человек возвел на меня чудовищное обвинение. Оно обоснованно?
— Он не ошибся, сестра.
Андреа побледнела; ее длинные, белые пальцы свело нервной судорогой.
— Имя! — воскликнула она. — Назовите мне имя негодяя, погубившего меня!