Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
— Сестра, вы никогда не узнаете его.
— Ах, Филипп, вы не хотите сказать мне правду, вы лжете даже самому себе. Я должна знать это имя: хоть я слаба, хоть мне осталось лишь молиться, я смогу молитвой своей обратить на него гнев Божий. Назовите же мне имя этого человека, Филипп!
— Сестра, давайте больше никогда не будем говорить об этом.
Андреа схватила брата за руку и взглянула ему прямо в глаза.
— Значит, вот как вы мне отвечаете, — проговорила она, — вы, у которого на боку шпага?
Этот гневный взрыв заставил Филиппа побледнеть, но он тут же взял себя в руки и промолвил:
— Андреа, я не могу сообщить вам того, чего сам не знаю. Эта тайна тяготеет надо мною, как рок, она могла бы поставить под удар честь нашей семьи — последнее, что даровал нам Господь, поэтому нарушать ее не дано никому.
— Кроме одного человека, Филипп, — человека, который смеется над нами, бросает нам вызов! О Боже, как он, должно быть, злобно глумится над нами, сидя в своем мрачном убежище!
Филипп сжал кулаки, возвел глаза к небу, но промолчал.
— Этого человека, — воскликнула Андреа еще более гневно и возмущенно, — я, возможно, знаю… Впрочем, Филипп, позвольте вам его представить. Я не раз замечала, как странно он на меня действует. Я думала, вы поехали к нему.
— Этот человек невиновен, я его видел, и у меня есть доказательства. Не надо гадать, Андреа, не надо.
— А если, Филипп, мы возьмем не этого человека, а кое-кого повыше? Доберемся до самых могущественных людей королевства? Доберемся до короля?
Филипп обнял бедняжку, столь возвышенно-благородную в своем неведении и негодовании.
— Да полно, Андреа, — проговорил он. — Всех, кого ты назвала сейчас, когда бодрствуешь, ты упомянула и во сне. Всех, кого ты сейчас обвиняешь со всею жестокостью добродетели, ты сама же и оправдала, когда — если можно так выразиться — наблюдала, как совершалось преступление.
— Значит, я должна была назвать преступника! — сверкая глазами, вскричала девушка.
— Нет, — ответил Филипп, — нет. Не спрашивай меня больше ни о чем; последуй моему примеру и покорись судьбе: беды твоей не поправить, а она еще усугубляется для тебя полной безнаказанностью преступника. Однако надейся, надейся. Для несчастных и обиженных Всевышний оставляет последнюю радость, имя которой — отмщение.
— Отмщение! — прошептала Андреа, напуганная тем зловещим тоном, каким Филипп произнес это слово.
— А теперь, сестра, отдохни — отдохни от горя и стыда, которые я причинил тебе своим дурацким любопытством. Если б я знал! О, если б я знал!
В страшном отчаянии Филипп закрыл лицо руками. Потом, словно внезапно опомнившись, промолвил с улыбкой:
— На что я жалуюсь? Моя сестра чиста, она любит меня, она не предала ни моего доверия, ни дружбы. Моя сестра так же молода, как и я, мы станем жить вместе и вместе состаримся. Вдвоем мы будем сильнее всего мира.
По мере того как Филипп пытался ее утешить, Андреа все более мрачнела; она опустила бледное лицо, ее поза и остановившийся взгляд говорили о глубоком унынии, которое Филипп столь героически пытался развеять.
— Никогда не говорите о нас двоих, — сказала она, глядя своими пронзительными голубыми глазами в лицо брата.
— А о ком же, по-вашему, я должен говорить? — выдержав ее взгляд, осведомился молодой человек.
— Но… Но ведь у нас есть отец. Как он поступит со своею дочерью?
— Вчера я просил вас, — холодно ответил Филипп, — забыть все горести и опасения, развеять, как ветер развеивает утренний туман, все воспоминания и привязанности, кроме тех, что связаны со мной. В сущности, милая Андреа, вас не любит ни одна живая душа, кроме меня, а меня — никто, кроме вас. Зачем нам, бедным, брошенным сиротам, влачить бремя признательности и родства? Разве отец осыпал нас благодеяниями или защищал? О, — с горькой улыбкой добавил Филипп, — вы прекрасно понимаете, о чем я говорю, вы знаете, что у меня на душе. Если бы тот, о ком я говорю, заслуживал любви, я сказал бы вам «Любите его». Но я молчу, поэтому и вы забудьте об этой любви.
— Но тогда, братец… тогда я должна считать…
— Сестрица, в пору тяжких испытаний в ушах у людей часто раздаются эти малопонятные в детстве слова: «Бойся Бога!» О да, Господь сурово напоминает нам: «Чти отца своего…» Так вот, сестра, самое глубокое почтение, какое вы можете оказать своему отцу, — это стереть его из памяти.
— Это верно, — мрачно прошептала Андреа и упала в кресло.
— Друг мой, не будем тратить время на бесполезные слова. Соберите все свои вещи; доктор Луи пойдет к ее высочеству дофине и предупредит ее о вашем отъезде. Доводы, которые он приведет, вам известны: необходимость в перемене климата, необъяснимые недомогания… Словом, приготовьте все к отъезду.
Андреа встала.
— И мебель? — спросила она.
— О нет, только белье, платье, драгоценности.
Андреа не стала возражать.
Сначала она уложила небольшие сундучки, затем одежду, висевшую в гардеробной, где прятался Жильбер; после этого, взяв несколько шкатулок, приготовилась уложить их в большой сундук.
— Что это? — полюбопытствовал Филипп.
— Вот футляр с гарнитуром, который благоволил передать мне его величество, когда я была представлена в Трианоне.
Увидев столь богатый подарок, Филипп побледнел.
— Этих драгоценностей достаточно, — заметила Андреа, — чтобы мы где угодно могли жить вполне достойно. Мне говорили, одного жемчуга здесь на сто тысяч ливров.
Филипп захлопнул футляр.
— Они впрямь очень дорогие, — бросил он.
Затем, взяв футляр из рук Андреа, добавил:
— Скажите, сестра, у вас, наверное, есть и другие драгоценности?
— О да, друг мой, но с этими они не идут ни в какое сравнение. Пятнадцать лет назад они украшали туалеты нашей милой матушки. Часы, браслеты, серьги отделаны брильянтами. Кроме того, есть медальон с портретом. Отец хотел все это продать, потому что, по его словам, эти вещи вышли из моды.