Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
Сигизмунд во всём положился на Ходкевича, ибо полагаться ему больше было не на кого. Сбившиеся у крыльца московские утеклецы — немногая знать и горстка приказных чинов — хором твердили о том же, что и гетман. Медлительность могла стать гибельной.
Под низко нависшими тучами, сыпавшими ранним снегом, войско двинулось к русской столице.
Но до Москвы оно не дошло. В селе Фёдоровском король получил ошеломляющую весть: осаждённый гарнизон сложил оружие и сдал Кремль Трубецкому с Пожарским. Посланная под Москву конная тысяча воротилась с горшим известием: русские приняли рейтар как заклятых врагов и не пожелали вступать ни в какие
Московия для него всегда была враждебной, а теперь вызывала такую бешеную злобу, какой он не испытывал даже к напрочь отринувшей его родине — Швеции. Глухие бесконечные леса подступали к стану, тая в себе угрозу. Пойманные дозорами мужики огрызались и лаялись. Ни один из русских не сказал доброго слова о короле и его сыне. Другие времена пришли в Московию, которую напрасно пытался приручить ловкий Гришка Отрепьев. Всё тут тонуло и увязало, словно обозы в снегах, всё было закрыто и заперто — и души и двери. Ни почтения королю, ни еды для воинства, ни сена для коней. В окрестных селениях кнехты и жолнеры без толку торкались в ворота, за которыми были покинутые избы и пустые амбары.
Р1сходя неутолённой злобой, король повелел войску осадить ближайший к Фёдоровскому городок Волоколамск. Но и тут Сигизмунду не повезло.
Трижды пытались поляки взять штурмом деревянный острог и трижды отступали. Несколько сотен казаков, защищавших Волок, молодецки отбивали любые нападки, а под конец отважились на вылазку и утащили из-под носа кнехтов осадные пушки. Сигизмунд уже не знал, что делать. Если не даётся Малый Волок, Москва не дастся и подавно.
Ударили морозы. А потом внезапно наступила ростепель. Декабрь оказался гнилым, пакостным. Так и сменялись стужа мокротой, а мокрота стужей. Сами небеса были против Сигизмунда. Теперь его избегал даже преданный Ходкевич. И чем больше медлил король, тем большим позором покрывал себя. Видя одни неурядицы, сбежал в Москву к боярам окольничий Мезецкий. Ждать было некого и нечего.
Наконец войско тронулось в обратный путь.
То была докучливая, томительная и тяжкая дорога. Кони по грудь проваливались в мокрую снежную кашу, липкие ошмётки летели в лица всадников. В морозы дорога покрывалась твёрдой ледяной коркой, на которой после прохода конницы оставались сбитые подковы. Неведомо какого бога надо было молить, чтобы облегчить путь. У рек приходилось подолгу искать надёжной переправы, ставший от ростепелей непрочным и рыхлым лёд опасно потрескивал под всадниками. Да ещё ко всем напастям в придачу зарядили назойливые промозглые дожди.
За весь долгий путь король проронил едва ли десяток слов. Под конец совсем ничего не говорил, будто принял обет молчания. И только уже в самой близости от Вильны, подъезжая к ней в ночных сумерках, он повернулся к сыну и печально изрёк:
— Омнес уна манет нокс... [95]
Обманутый в своих надеждах Владислав горько усмехнулся. Королевичу думалось, что все неудачи отца из-за его жестокости и непокладистости. Сам он впредь постарается избежать отцовских ошибок. Юная душа Владислава горела отвагой, ему верилось в счастливую звезду, и королевич не отбросил от себя мысли о покорении Московии.
95
Всех ожидает одна ночь... (лат.).
Добравшись
За окном под стук капели рушился с крутого ската крыши подтаявший нагрузлый снег...
6
Не вынеся пыток калёным железом, Андронов указал тайники, где была спрятана царская казна. Его водили по Кремлю под руки, ибо сам он идти не мог. На Федьке не было живого места, лицо с клочьями полусодранной бороды кроваво оплыло, вывернутые дыбой руки безжизненно мотались у колен, боль не позволяла ему говорить. Но Андронов собрался с силами и прохрипел Минину, что с помощниками вскрывал тайники:
— Твоя взяла, Кузька. Да проку тебе никакого — ты, слышь, праведник. Золотца не ухватишь, ан говнеца отведашь...
Кузьма всмотрелся в его налитые кровью глаза. Федька уже был близок к тому, чтобы повредиться в рассудке. И Минин мягкосердно пожалел, что муки Андронова ещё не кончились и что назначено Федьке заточение. А ведь слыл он торговцем радивым и мог бы славно послужить русской земле, да не всхотел, решив, что с волками жить — по-волчьи выть, и свернул со своей честной стези. Допрежь того как изменил отечеству Андронов, он изменил себе.
В Москве боле ничто не держало Кузьму. Он свершил всё, что был должен и что мог. Шататься же попусту без дела не хотел да и чуял: не ко двору он ныне придётся даже Пожарскому. Того совсем одолела возня с разрядными списками, дворянскими пожалованиями, дрязгами и кляузами. Крепко ему теперь нужно было держаться за Трубецкого, чтобы устоять средь родовитых.
А Трубецкой всё больше дурна учиняет. Вон уже жалованную грамоту потребовал на былую годуновскую вотчину Вагу со всеми волостями и доходами, вровень с царями себя мнит. Известно Кузьме, сговариваются подписать ту грамоту и Василий Бутурлин, и келарь Палицын, и окаянный Иван Биркин. Дал согласие приложить руку Дмитрий Михайлович.
Это он-то, который не единожды мог уличить Трубецкого в бесчестье! Не первый ли и подпишет?..
В самую пору, будто угадав сокровенные мысли Кузьмы о доме, явился перед ним старик Подеев.
— Запрягать ли, Минич, лошадку-то? Поди, к Рождеству домой поспеем.
— Готовься, — обрадовавшись Ерофею, скупо молвил Кузьма.
— Не гораздо будет так-ту, — обтёрся треухом старик. — Срок положь.
— Дай с последьем управиться.
Три дня ему понадобилось, чтобы объехать пустеющий стан и без спешки проститься с теми, кто был с ним в сече, а ещё постоять у дорогих могил, помолиться и поставить поминальную свечу в Успенском соборе да зайти к московским знакомцам — служилым и торговым людям.
И диво, во все три дня никто не хватился Кузьмы ни в Разряде у начальных воевод, ни в иных Приказах. Там без него дела шли: готовился Земский собор, из городов уже прибывали выборные. К разрядной избе тянулся хвост дворян и детей боярских, жильцов и стрелецких начальников, спешил служилый люд выказать почтение Трубецкому. Возле того хвоста посмеивались старые казаки: какой из негодящего царь, нами вознесён — мы его и проучим. Но Кузьму Трубецкой уже не волновал, словно тщеславного боярина вовсе не было на свете.