Жребий Салема
Шрифт:
– Да что, черт возьми, с тобой происходит?
– Мне страшно до чертиков, – произнес Гиллеспи.
– Что? – изумился Нолли. – Чего ты боишься?
– Не знаю, – признался Паркинс и, забрав бинокль, снова направил его на Марстен-Хаус.
Нолли стоял рядом, потеряв дар речи.
За столом, на котором лежало письмо, подвал сворачивал в сторону, и они оказались в бывшем винном погребе. Оглядываясь вокруг, Бен подумал, что Хьюберт Марстен наверняка был бутлегером. Повсюду виднелись бочонки, покрытые пылью и паутиной. Одну стену
– Нет! – тихо и решительно произнес Бен. – Я не могу.
– Так надо! – возразил отец Каллахэн. – Я не говорю, что это будет легко или что так будет лучше. Но сделать это должны именно вы!
– Я не могу! – закричал Бен, и его слова прокатились громким эхом по сводам подвала.
В центре на небольшом помосте, освещенном лучом фонаря, неподвижно лежала Сьюзен Нортон. Ее тело до плеч покрывал кусок белого полотна. Подойдя ближе, все замерли в изумлении.
При жизни она была жизнерадостной и хорошенькой девушкой, чуть-чуть не дотягивавшей до того, чтобы выглядеть по-настоящему красивой. Причем не оттого, что подкачали какие-то черты лица, просто жизнь ее была слишком обыденной и ничем не примечательной. Но сейчас она была само совершенство!
Смерть не наложила на нее своей печати. Румянец на лице, чудесный высокий лоб, алые – безо всякой помады! – губы. Глаза были закрыты, и ресницы выделялись на молочно-белой коже темными ободками. Одна рука шла вдоль тела, а другая лежала на поясе. Однако красота была не светлой, а какой-то холодной и бездушной. Ее лицо чем-то неуловимо напомнило Джимми лица сайгонских девчонок, совсем еще юных, которые, опустившись на колени за барной стойкой, обслуживали американских солдат. И делали это не в первый и даже не в сотый раз. И все же на их лицах было выражение не разврата, а лишь горького знания жизни, с реалиями которой им пришлось столкнуться так рано. Лицо Сьюзен было иным, но в чем именно, Джимми понять не мог.
Каллахэн подошел ближе и приложил пальцы к ее левой груди.
– Вот сюда, – сказал он. – Здесь сердце.
– Нет! – повторил Бен. – Я не могу!
– Будьте ее любимым, – мягко, но настойчиво произнес отец Каллахэн. – А еще лучше – супругом. Вы не причините ей боли, Бен, а всего лишь освободите. Больно будет только вам самому.
Бен молча смотрел на священника. Марк достал из черной сумки доктора кол и молча протянул Бену. Тот взял его: казалось, что рука вдруг вытянулась на целую милю.
Если не думать об этом, то тогда, возможно…
Но как об этом не думать?! И вдруг он вспомнил строчку из «Дракулы» – теперь это произведение уже не казалось ему таким забавным. Когда Артуру Холмвуду предстояло проделать такую же жуткую процедуру, Ван Хельсинг ему сказал: Чтобы снова обрести покой, надо сначала испить эту горькую чашу.
Но удастся ли кому-то из них хоть
– Заберите его! – взмолился Бен. – Не заставляйте меня делать это…
Никто не шевельнулся.
Он почувствовал, как по телу пробежали мурашки и на коже выступили капли холодного пота. Кол, который всего несколько часов назад был самой обыкновенной битой, вдруг налился невероятной тяжестью.
Бен поднял кол и приставил к левой груди Сьюзен – чуть повыше последней застегнутой пуговицы на ее блузке. Острие выдавило ямочку на коже, и у Бена задрожали губы.
– Она не мертва! – хрипло выдавил он. Других аргументов не осталось.
– Напротив! – неумолимо возразил Джимми. – Она восстанет из мертвых.
Взяв безвольно лежавшую руку Сьюзен, он надел на нее манжету тонометра и измерил давление: 00/00, – затем приложил стетоскоп к груди и дал каждому послушать царившую там тишину.
В руку Бена вложили какой-то предмет – даже годы спустя он так и не смог вспомнить, кто именно дал ему молоток. Самый обычный молоток с резиновой рукояткой. В луче света тускло блеснула сталь бойка.
– Сделайте это быстро и выходите на свет, – сказал Каллахэн. – Остальное мы закончим сами.
Чтобы снова обрести покой, надо сначала испить эту горькую чашу.
– Господи, помилуй! – прошептал Бен и, размахнувшись, нанес удар молотком.
Боек опустился точно на торец кола, и по ручке прокатилась волна отдачи, которая будет преследовать его до конца жизни. Будто от силы удара голубые глаза девушки широко распахнулись и из проделанного колом отверстия хлынул фонтан крови, забрызгивая ему руки, лицо и рубашку. В воздухе повис едкий запах раскаленного металла.
Сьюзен скорчилась и бешено замахала руками. Ее пятки застучали по столу, отбивая какую-то невообразимую чечетку. Рот широко раскрылся, обнажая хищные клыки и исторгая жуткий пронзительный визг. Из углов рта потекли струйки крови.
Молоток опять взметнулся вверх и опустился. А потом еще и еще…
В голове у Бена раздалось громкое воронье карканье, а перед глазами закрутилась карусель из каких-то невиданных мерзких чудовищ. Руки, кол, молоток, безжалостно наносивший удары, – все было залито алой кровью. В дрожащих руках Джимми прыгал фонарь, то и дело выхватывая лучом искаженное безумием лицо Сьюзен. Зубами она впились себе в губы, разрывая их на полоски. Кровь забрызгала белое полотно, которым Джимми после осмотра аккуратно прикрыл тело, вырисовывая на нем причудливые фигуры, похожие на китайские иероглифы.
Сьюзен вдруг выгнулась, будто сильно натянутый лук, и раскрыла рот так широко, что, казалось, челюсть не выдержит и вот-вот сломается. Из раны, проделанной колом, на этот раз прямо из сердца, вырвался новый фонтан крови, которая в неверном свете фонаря показалась почти черной. Сьюзен испустила дикий вопль, исторгнутый будто из самых мрачных глубин генетической памяти и темных закоулков человеческой души. Изо рта и носа хлынули потоки крови… и было в них что-то еще. В неровном свете прыгающего луча фонаря в этих потоках мелькала какая-то неясная тень, которая, в конце концов, растворилась во мгле и исчезла.