Жребий
Шрифт:
— Я, наверно, останусь здесь, — говорит она.
— Здесь?
— У меня нет ничего тяжелого. Я дойду до автобуса.
— Откуда вы узнаете, куда идти? Здесь миля.
— Это недалеко. — Джулиет задумывается о том, откуда она узнает, но решает, что в конце концов главное — просто двигаться вниз.
— Он не приедет, понимаете, — говорит Айло. — Сегодня вечером не приедет.
— Это неважно.
Айло резко, возможно презрительно, пожимает плечами.
— Вставай, Пет, вставай. — Не поворачиваясь, она произносит: — Корки остается здесь. Оставить ее внутри или снаружи?
— Наверно, снаружи.
— Тогда я ее привяжу, чтоб за мной не пошла. Она может не захотеть оставаться с чужим человеком.
Джулиет молчит.
— Когда выходишь, дверь захлопывается. Видите? Так что, если захотите выйти, а потом вернуться, надо нажать сюда. Но если вы уже совсем уходите, не нажимайте, тогда останется заперто. Понятно?
— Да.
— Мы раньше вообще не запирали, но теперь тут столько чужих…
После того как они смотрели на звезды, поезд ненадолго остановился в Виннипеге. Они вышли погулять. Ветер был такой холодный, что трудно было дышать, не то что разговаривать. Вернувшись в поезд, они пошли в бар, и он заказал коньяк.
— Согреемся, и ты будешь лучше спать.
Сам он спать не собирался. Не имело смысла ложиться, потому что ему надо было выходить в Реджайне под утро.
Когда они шли к ее вагону, постели почти повсюду были уже расстелены, и проходы сделались уже от свисающих темно-зеленых занавесок. У всех вагонов были названия. Ее назывался Мирамичи.
— В этот, — прошептала она на площадке между вагонами, когда он уже готов был открыть перед ней дверь.
— Попрощаемся тогда здесь, — сказал он. Он отвел руку от двери, и им пришлось удерживать равновесие, когда поезд встряхивало, покуда он ее целовал. Покончив с этим, он не отпустил ее, а прижал к себе, поглаживая по спине, и снова стал целовать ее лицо.
Но она вырвалась и поспешно сказала:
— Я — девственница.
— Да, да, — он засмеялся и поцеловал ее в шею, затем отпустил и распахнул перед нею дверь. Они шли по проходу, пока она не отыскала свою полку. Она прислонилась к занавеске и, поворачиваясь, ожидала, что он опять ее поцелует или прикоснется к ней, но он проскользнул мимо, как будто они встретились совершенно случайно.
Какая глупость, какой ужас. Боялась, конечно, что его ласкающая рука спустится ниже и нащупает узел, который она завязала, чтобы прикрепить прокладку к поясу. Если бы она была из тех девушек, которые могут обходиться тампонами, этого бы никогда не случилось.
И почему девственница?Когда столько неприятных усилий было предпринято в Уиллис-парке специально затем, чтобы это не могло послужить препятствием? Скорей всего, она думала, что ему сказать — она никогда бы не смогла признаться, что у нее месячные, — в том случае, если бы он захотел развивать события дальше. Но как у него вообще могли быть такие планы? Как? Где? На ее полке, где так тесно и где пассажиры со всех сторон, по всей вероятности, еще бодрствовали? Стоя, раскачиваясь туда-сюда, прижимаясь к двери, которую в любой момент могли раскрыть, в этом зыбком пространстве между вагонами?
Так что теперь он сможет рассказывать, что весь вечер слушал идиотку, которая хвасталась, сколько она знает из греческой мифологии, и в конце концов, когда он поцеловал ее на прощание, чтоб от нее отделаться, завопила, что невинна.
Он, правда, не казался человеком, который так поступает или так говорит, но она все равно это себе представляла.
Она долго не спала и заснула, только когда поезд остановился в Реджайне.
Оставшись одна, Джулиет может обследовать дом. Но она этого не делает. Минут двадцать, по меньшей мере, уходит на то, чтобы избавиться от присутствия Айло. Не то что она боится, что Айло вернется проверить, что она тут делает, или забрать какую-нибудь забытую вещь. Айло не из тех, кто что-нибудь забывает, даже в конце напряженного дня. А если бы она опасалась, что Джулиет — воровка, она бы попросту ее вышвырнула.
Зато она из тех, кто оставляет след в пространстве, особенно в кухонном. Все, на что ни взглянет Джулиет, говорит о том, что этим занималась Айло — от травок в горшках (пряности?) на подоконнике до кухонной доски, до блестящего линолеума.
А когда ей удается наконец отодвинуть Айло — может быть, не выпихнуть за дверь, но по крайней мере затолкать за старомодный холодильник, — Джулиет наталкивается на Кристу. У Эрика есть женщина. Разумеется, есть. Криста. Джулиет представляет себе более молодую, более соблазнительную Айло. Широкие бедра, сильные руки, длинные волосы — светлые, без проседи, — грудь, откровенно болтающаяся под свободной рубашкой. То же агрессивное — и в случае Кристы привлекательное — нежелание следовать моде. Та же аппетитная манера жевать и выплевывать слово.
Еще две женщины приходят ей на ум: Брисеида и Хрисеида. Подружки Ахиллеса и Агамемнона. Про них обеих говорится «прекраснощекие». Когда профессор прочитал по-гречески это слово (которое она сейчас не может вспомнить), лоб его густо порозовел, и он как будто изо всех сил сдерживался, чтобы не захихикать. В эту минуту Джулиет его презирала.
Так что же, если Криста окажется более грубым, более северным вариантом Брисеиды/Хрисеиды, она и Эрика станет презирать?
Но откуда она это узнает, если сейчас спустится к шоссе и сядет в автобус?
Оказывается, она с самого начала совершенно не собиралась идти на автобус. Похоже, что так. Теперь, когда Айло нет, проще разобраться в собственных намерениях. Она наконец встает, варит себе еще кофе и наливает его в кружку, а не в одну из чашек, выставленных Айло.
Она слишком напряжена, чтобы испытывать голод, но изучает бутылки, очевидно, принесенные гостями на поминки. Шерри-бренди, грушевый шнапс, ликер "Тиа Мария", сладкий вермут. Бутылки открыты, но, видимо, их содержимое оказалось непопулярным. По-настоящему пили из тех опустевших бутылок, которые Айло по ранжиру расставила за дверью. Джин и виски, пиво и вино.