Жрецы

Костылев Валентин Иванович

Ведь это самый злой народ на свете!

Так об этом вдалбливали в церквах попы в головы своих прихожан. Страшно!

– Вон, вон, двое впереди-то, закованные наглухо! Должно быть, они и есть! Вокруг четыре дюжих солдата... Конечно, они самые! Который же тут будет Несмеянка?!

И решили, что большой, а поменьше - его есаул.

Но где же мордовка-разбойница, которая у маленьких детей, будто рысь, горло перегрызает и кровь невинную тут же высасывает?! Нет ее! Какие-то бабы, правда, ковыляют позади. Но нет. Ее повели бы отдельно и оковали

бы так же, как и этих двух передних! Вот бы над кем посадские бабы учинили свой суд и расправу! Кровь у младенцев? А-а-а-а! Господи!

Главная улица Нижнего хотя и опустела, но была наполнена невидимым оживлением. За воротами, заборами, в окнах и чердаках - везде притаились люди, везде глаза и уши, везде шепотливые, таинственные разговоры, везде радость, что наконец-таки губернатор победил мордву, спас Нижний Новгород от ее кровавого нашествия.

– У! Отребье!
– шипели купцы.
– Что значит нехристи! Сразу видать! Ишь, глазищи-то!

Около Ивановской башни, у кремлевского острога, необычайное оживление. В башне приготовлен уже и каземат, отведенный теперь тюремным начальством для особо опасных преступников.

Одна половина расположенного у подножья башни острога вмещала в себя преступников, отправляемых на каторжные работы в Петербург или Регервик, другая - подследственных арестантов.

В застенке, под самой кремлевской стеной, в некотором расстоянии от острога, шли свои приготовления. Палачи раздували огонь в очаге, налаживали дыбу, один из губернаторских секретарей сидел уже перед большой прошнурованной книгой и задумчиво ковырял в носу. Московский кат вспотел от хлопот, покрикивая на двух нижегородских своих собратьев, "приучая их к делу". Он был в черном фартуке; на голове, словно архиерейская митра, большой парчовый колпак, рукава засучены до самых плеч. На голых руках клейма. Безбровое и безусое лицо его в отсветах очага блестело, будто покрытое лаком. Он велел своим помощникам приготовить две рубахи и порты для приговоренных к смерти. Сам с серьезным видом стал высыпать из банки в чашку порох для клеймения.

– Возьми голик! Подмети!
– крикнул он.
– Срамота!.. Волосья, тряпье, ногти... В печь бросай!

В застенок заглянул поп.

– Не привели воров?
– крикнул он заискивающе кату.

– Нет. Отходную, что ль, служить?! Завтра приходи.

– Его преосвященство приказали присягу взять.

– А ну-ка, батя, благослови!

Кат смиренно подошел к попу, сложил ладони в пригоршню, склонился:

– Благословен господь наш, иже во святых святей. Да подкрепит дух твой и да простит тебе прегрешения твои. Аминь.

Кат звонко поцеловал поповскую руку.

После ухода попа, глядя насмешливо на присмиревших в углу нижегородских палачей, он сказал:

– Простота человека к богу приводит. Вот что. Наше дело такое - по Деяниям апостолов живем! Христианству помогаем. С апостолами заодно.

Тихо засмеялся - безбровое лицо покрылось морщинами, бородка затрепыхалась, как у козла

в минуты озорства.

Вбежал вратарь с изрубцованным лицом:

– Эвона! Казались!
– И скрылся.

Палач шагнул к двери:

– Благоразумные слобожане! Встречайте народ!
– крикнул он торжествующе.

Вместе с клубами морозного воздуха в застенок хлынул шум голосов, звон цепей, свист, лай собак. По кремлевскому съезду к острогу быстро, почти бегом, спускалась толпа колодников. Усердно работали хлыстами и палками конвойные солдаты.

Московский кат с ног до головы осмотрел Несмеянку и бобыля Семена, как будто мысленно оценивая их.

– Не люблю крамольников!
– вздохнул он.

– Чего?
– поинтересовался секретарь.

– Глубина человеческая в них! Вечному воздаянию задержка. Вот на этих голубчиков мне Ванька Каин в Москве и указывал... Уж не атамана ли еще Зарю ведут?!

Секретарь промолчал. Он с тревогой ожидал появления в застенке "страшного бунтовщика", мордовского вождя Несмеянки Кривова, о котором он исписал столько бумаги и о котором по губернии ходило столько жутких рассказов. Под начальством этого человека мордовские ватаги почти два года непрерывно разбивали губернаторские команды.

Несмеянку и Семена провели прямо в застенок. Пожаловал сюда и сам губернатор, а с ним полковник гарнизона и поп.

Губернатор оглядывал Несмеянку и Семена Трифонова презрительно прищуренными глазами. Полковники зло насупились, держась на всякий случай за рукоятки сабель. Казалось, вот-вот они сейчас выхватят их и изрубят колодников.

Палачи, секретарь и поп, а с ними и конвойная команда, очистили перед губернатором место. Красный, с пухлыми щеками, в громадном седом парике, парадно разодетый, губернатор воинственно надвинулся на колодников.

– Который мордовский вор?
– крикнул грозно.

– Вот он!
– метнул лезвием в сторону Несмеянки конвойный офицер.

– А этот?!

– Русский смерд... бобыль... его есаул.

Губернатор покачал головою:

– И не стыдно тебе заодно с нехристями? Эх ты! Какой же ты россиянин?! Какой же ты христианин?!

– Я тоже христианин, - усмехнулся Несмеянка.

Друцкой опять прищурил глаза:

– Востер на язык, видать!.. Изрядно! Желательно было бы, однако, от тебя услышать: знаешь ли ты, что всякой вещи, всякому имению есть свой владелец?

– Знаю.

– Какой же ты христианин, коли посягнул на чужое добро?

– На чье добро?

– На земли, которые тебе не принадлежат, на людей, которые в крепости у тебя не состоят, а являются подвластными вотчинникам?! Христианин не должен грабить.

Губернатор обернулся к попу:

– Не так ли, батюшка?!

– Истинно так, ваше сиятельство, - поспешил отозваться поп и, обернувшись к Несмеянке, закричал: - Не христианин ты, а грабитель! Велика твоя вина перед богом и земными властями! Покайся!
– И поднял поп высоко над собою крест и Евангелие.