Журавль в небе

Волчок Ирина

— Это называется профессионализм, — объяснил Юрий Семенович с привычной чуть насмешливой улыбкой. — Фактически за эту квартиру заплатили четырнадцать человек. Не считая тебя. И все в конце концов получили что хотели, и все довольны. И ты довольна. Теперь надо заняться квартирой для Анюты, правильно? Мне придется уехать на пару недель, может быть, на месяц… Ты пока сама присмотри что-нибудь подходящее, но без меня ничего не решай. Вернусь — тогда и займемся вплотную.

Тамаре не нравилось, что он так часто куда-то уезжает. Она понимала, что, учитывая его многопрофильный бизнес, да еще и заграничный, сидеть на одном месте ему нельзя, — не по телефону же всем этим руководить… Он, конечно, должен бывать на своих предприятиях, встречаться со своими управляющими, просматривать документы, выслушивать отчеты и вообще быть в курсе всего, что происходит с его людьми. Все это она понимала,

но каждый раз, когда он уезжал, особенно если надолго, начинала нервничать, давно заметив одну пакостную закономерность: в его отсутствие почему-то возникало в два раза больше проблем, оформление сделок тянулось в два раза дольше, и даже сотрудники, кажется, начинали в два раза чаще болеть. К тому же без него все, как сговорившись, совались именно к ней с любыми, даже совсем пустяковыми, вопросами, которые могли решить бы и сами, но ей приходилось во все эти глупости вникать, отвечать, советовать, разрешать, запрещать… Без него рабочий день длился до бесконечности, и к вечеру она выматывалась так, что еле доползала до дому… И это тоже — еле доползать до дому — было утомительно и как-то… обидно, что ли. Она уже привыкла, что Юрий Семенович подвозил ее после работы. И шашлыков по выходным без него не было. В общем, без него не было многих всяких мелких и крупных удобных и приятных вещей, не было праздников, не было того радостного настроения каждый день.

А тут еще оказалось, что Анна болеет, уже довольно давно, да еще скрывала это от матери, дурочка.

— Ну почему ты мне ничего не говорила?! Ну как ты могла?! Ну что это за легкомыслие такое?! — беспомощно бормотала Тамара, стараясь подавить панику и краем сознания понимая, что весь этот лепет не имеет ровным счетом никакого смысла. Ну, узнала бы она раньше — и что сделала бы?

— Ну, узнала бы ты раньше — и что сделала бы? — рассудительно сказала Анна, виновато вздохнула, села на кухонный диванчик рядом с матерью, обняла ее и покровительственно погладила по голове. — Мам, да не волнуйся ты по пустякам. Подумаешь — желчный пузырь! Это нынче у каждого второго… ну, в лучшем случае — у каждого третьего. Абсолютно не смертельно. Да ты у врачей спроси, если мне не веришь. Можно сказать, фирменная болезнь региона. Бывает, и пятнадцатилетних оперируют… Ну что ты дергаешься, перестань, пожалуйста! Я не боюсь, а ты боишься! И вообще, может быть, без операции обойдется…

Тамара уцепилась за это предположение изо всех сил, и сразу поверила — да, обойдется без операции, ведь бывает же, что обходится! Она слышала что-то о клинике, в которой очень успешно лечили такие вещи, только вот от кого она слышала? Кажется, от кого-то на прежней работе… Вот если бы Юрий Семенович не уехал в эту свою Германию, в эту свою Финляндию, в этот свой Париж, если бы он был сейчас рядом, — он бы мигом нашел эту клинику, он бы что-нибудь сделал, он бы помог…

Вечером забежала Ленка, попыталась было успокоить Тамару, стала приводить какие-то примеры: вот этому сделали операцию… и этой… и тому… И все прошло нормально, и все чувствуют себя прекрасно, и давно забыли, как эту болячку зовут, только некоторые продукты есть нельзя, сало например, но Анна сало и так терпеть не может, так что…

— Нет, нет, нет. — Тамара зажмурилась и закрыла руками уши, чувствуя, как опять накатывает паника. — Не надо операцию, пожалуйста, только без операции! Лен, ведь кого-то из наших вылечили, в Москве, в клинике какой-то — я не помню, это давно было… Лен, узнай, я тебя прошу!

— Это не из наших, — помолчав, нерешительно сказала Ленка. — Это… сестру Евгения Пав-ловича лечили. Как это ты забыла? Но там такое дело… В общем, у него в этой клинике друг какой-то, что ли… Или даже родня. А так в эту клинику не пробиться — очередь на три года вперед, все такое… И деньги сумасшедшие.

Действительно, как она могла забыть? Об этой клинике она слышала от Евгения, когда-то он рассказывал ей, как, благодаря исключительно его связям, сестру поставили на ноги. Гордился. А потом еще раза два говорил, что устраивал в ту же клинику других людей, совсем чужих, даже не друзей. Анне он, конечно, поможет, он всегда говорил, что с Анной они друзья, что любит Анну, как родную дочь. И Анна дядю Женю обожала, он об этом прекрасно знает.

Набирая номер, Тамара вдруг подумала, что никогда не звонила ему домой, но эту мысль тут же заглушило легкое новокаиновое онемение. Жаль, конечно, что приходится звонить именно ему, но речь идет о здоровье ее ребенка, и она готова была обратиться за помощью хоть к самому дьяволу, если бы знала, где его найти…

Впрочем, Евгения найти оказалось так же невозможно. Она звонила каждые две минуты

попеременно домой и на работу, слушала длинные гудки, кусала губы, пила корвалол и молча то молилась, то проклинала все на свете. Наташка осторожно ходила вокруг нее кругами, тревожно поглядывала, хмурилась, подсовывала ей под руку то чашку чая, то бутерброд какой-то. Тамара благодарила, машинально делала глоток, отодвигала чашку в сторону и опять хваталась за телефон. В кухню зашел Николай, сел рядом, какое-то время молча смотрел, как она безостановочно крутит диск, потом сказал негромко:

— Наверное, там просто телефон на ночь отключили. Двенадцать скоро, не может быть, чтобы никого дома не было. Ты успокойся, завтра с утра позвонишь. Тебе поспать надо. Сама не отдыхаешь — и другим не даешь. Хорошо хоть, что Аня уснула, а то бы ты и ее взбаламутила. А ей нервничать не следует, она и так этой больницы побаивается… Так мне кажется. Но о тебе беспокоится гораздо больше, чем о себе. Возьми себя в руки, пожалуйста. Не надо давать ей повод для дополнительного беспокойства.

Эти спокойные, неторопливые, рассудительные слова почему-то подействовали на Тамару как пощечина. Как стакан воды в лицо. Она задохнулась от обиды и ярости: это что же такое, он считает, что она может своим беспокойством повредить Анне?! Тамара зажмурилась до красных кругов под веками, стиснула кулаки до боли в пальцах, окаменела на жестком диванчике, отчаянно уговаривая себя: ничего подобного Николай не имел в виду, он просто хотел ее успокоить, незачем беситься из-за его тона, у него всегда такой тон, и вообще он ни в чем не виноват, никто ни в чем не виноват, просто ей очень плохо, ей так плохо…

— Мне так плохо, — с трудом сказала она и открыла невидящие глаза. — Кто бы знал, как мне плохо.

Николай опустился перед ней на корточки и накрыл теплыми ладонями ее все еще крепко сжатые кулаки.

— Я знаю, — кивнул он. — Мне тоже плохо. Нам всем сейчас плохо… Я тебе чем-нибудь могу помочь?

— Нет. — Тамара высвободила руки из-под его ладоней, быстро вытерла мокрое от слез лицо и медленно подышала ртом, прислушиваясь к заполошным ударам сердца. — Чем ты можешь помочь? У тебя же нет знакомых в московской клинике… А у кого есть — тот дома не ночует. Черт бы их всех…

— Завтра, — сказал Николай, поднимаясь и настойчиво поднимая ее на ноги. — Все сделаешь завтра, с утра дозвонишься. Иди-ка поспи, а то ноги не держат уже. Если и сама разболеешься, то Ане от этого лучше не станет. Отдохни, утро вечера мудренее. Ничего, все образуется…

Тамара молча слушала его успокаивающее бормотание и с вялым раздражением думала: что образуется? Ничего никогда не образовывалось само собой. Всю жизнь она тратила чертову уйму сил, времени и нервов, чтобы что-то образовывалось. Муж не умел этого, он никогда ничего не добивался, не зарабатывал, не дожидался, для него и правда все как-то само собой образовывалось… Впрочем, Тамара понимала, что сейчас она наверняка несправедлива. А справедливой не может быть от страха, растерянности и цепенящей усталости. Если она поспит, то у нее будут силы на то, чтобы все образовалось как надо.

Под утро ей все-таки удалось уснуть, но лучше бы не удавалось — тут же стал сниться какой-то удушающий кошмар… Больничный коридор с облупленным линолеумом, запах хлорки, замазанные белилами стекла в расхлябанных дверях, хмурое лицо санитарки в очень грязном халате, врач в зеленом комбинезоне, бахилах и шапочке… Все, от самой последней царапины на дверном косяке, плохо перекрашенной пряди волос из-под косынки санитарки, до мятой пачки сигарет в руках врача, — все было очень реально и будто знакомо, будто она уже видела все это наяву, и боялась этого, потому что в этом была беда. Но еще больше она боялась того, что говорил врач, отводя глаза и вертя в очень белых пальцах с обстриженными под корень ногтями мятую пачку сигарет. Это было так страшно, что Тамара торопливо проснулась, стараясь поскорее забыть его слова. Она лежала, боясь пошевелиться, и уговаривала себя: это был сон, только сон, разве можно верить снам? Ведь она уже давно научилась забывать плохие сны, поливать их новокаином, не обращать внимания на странную реалистичность деталей… И на слова хирурга не надо обращать внимание. Не мог ничего хирург говорить о том, как прошла операция. Операции еще не было. Может быть, этого хирурга вообще в природе нет. Может быть, у них не хирурги, а одни хирургини. Не надо помнить сны, не надо бояться, не надо вообще об этом думать. Эх, не надо было засыпать… Она глянула на светящийся в предутреннем полумраке циферблат будильника и огорчилась: выходит, она спала меньше часа! Разве можно отдохнуть за такое время? Зато, оказывается, можно насмотреться всяких гадостей…