Журавль в небе
Шрифт:
— Мне бы только взглянуть на Аню. Один раз. Понимаете? Она моя дочь.
— Да я понимаю, — помолчав, ответил врач так же сердито. — Я все понимаю. Но сейчас нельзя. Вы тоже должны понять.
Он взял ее за руку, повел к жесткому дивану на лестничной площадке, усадил ее, сел рядом, так и не выпуская ее руки, а за другую руку тут же уцепился Николай. Откуда он тут взялся? Он же, кажется, уходил…
Врач стал говорить про Анну, слова были все больше медицинские, слов было много, они запутывали смысл сказанного, хоронили его под собой. Тамара напряженно вслушивалась и наконец поняла: аппарат не могут отключить. Уже пробовали, но Анна сама не дышит. Но волноваться не надо, так бывает, в принципе, ситуация довольно рядовая…
— Как же так? — с отчаянием воскликнула Тамара, пытаясь отобрать свои руки: одну — у врача, другую — у мужа. — Почему? Ведь говорили: часа через полтора… А она не дышит!
— Она дышит, — громко и раздельно сказал врач, не выпуская ее руки. В другую руку крепче впился Николай. — Она дышит. Состояние стабильное, никаких причин для тревоги… Вот черт…
Что было потом, она не очень запомнила. Кажется, она вырывалась, а врач и муж держали ее с двух сторон за руки, а потом появилась медсестра — та самая, из другого отделения, — и заставила ее выпить какую-то вонючую гадость, а потом все исчезли и появилась Наташка, она сидела рядом, крепко обнимала мать двумя руками и тихо хлюпала носом.
— Ты почему не в школе? — тускло спросила Тамара, слыша свой голос будто со стороны и не узнавая его.
— Ма, тебе поспать надо, — сказала Наташка и вытерла лицо о ее плечо.
— Я посплю, — пообещала Тамара, глядя в окно, за которым был день. Неужели все тот же день? — Я посплю. Потом. Который час?
— Два. — Наташка выпустила ее и потерла глаза руками. — Яблоко хочешь?
— Кофе хочу, покрепче. А то глаза слипаются.
Наташка куда-то ушла, наверное, искать кофе, пришел Николай, сел рядом, спросил о чем-то, она не поняла, потому что он спрашивал не об Анне. Встала, с отстраненным удивлением ощущая, с каким трудом двигаются руки и ноги, какой тянущей болью наполнена каждая клеточка непослушного, тяжелого, будто чужого тела, доковыляла до закрытой двери — и замерла возле нее, слушая тишину.
И опять прошло много времени, а может быть, не очень много, потому что из двери никто не появлялся, только по лестнице иногда кто-то ходил — то вверх, то вниз, каждый раз Тамара пристально следила: кто это? Но ходили все не те, ходили какие-то посторонние люди, которые ничего не могли знать об Анне. Потом вдруг откуда-то взялся Евгений, подошел к ней, наклонился, о чем-то спросил. Она молча с недоумением смотрела на него: почему он здесь? Зачем он пришел? Он здесь не нужен. Он ничем не может помочь. Она думала, что он может помочь Анне, и поэтому обратилась к нему. А он просто забыл о ее просьбе. А теперь Анна не может дышать без этого проклятого аппарата. Он зря сюда пришел.
Может быть, она что-нибудь сказала вслух, а может быть, Евгений и сам догадался, о чем она думает, — он нахмурился, опустил глаза, отступил на шаг, кажется, хотел еще что-то добавить, но промолчал, повернулся и направился к жесткому дивану, где сидел Николай, ссутулившись и за-крыв глаза. Подошел, сел рядом, тронул за плечо — Николай открыл глаза, выпрямился, и они о чем-то заговорили вполголоса. Было заметно, что разговор обоих интересует. Тамара качнулась, с трудом отрываясь от закрытой двери, шагнула к ним — о чем они говорят, об Анне? Наверное, Евгений узнал о ней что-нибудь новое, он всегда первым узнавал все новости, и пришел рассказать, а она в своей невменяемости ничего не поняла, и теперь он рассказывает Николаю… Она подошла еще ближе, уцепилась за дверной косяк и замерла.
— Я не знаю, зачем он новую машину купил, — говорил Евгений, снисходительно посмеиваясь. Посмеиваясь! — Одну разбил, вторую разбил, третью разбил… Четвертую тоже разобьет.
— Разобьет, — соглашался Николай, усмехаясь. Усмехаясь! — Еще повезло, что сам ни разу не покалечился.
— А вот Носкову-младшему не повезло — руку сломал, — без всяких признаков сочувствия говорил Евгений. — Владимир Иванович сынка-то хотел в Германию отправить, хороший
— У него вроде бы уже есть один? — заинтересованно спрашивал Николай. — Или это не ресторан?
— Кафе было, — отвечал Евгений. — На жену оформлено. Ну, теперь у него новая жена, новая работа, ресторан новый будет. Секретаршу он тоже новую нашел.
Они переглянулись, усмехнулись одинаково: очень мужскими, снисходительными и понимающими усмешками. Усмехнулись! Оба. А за этой закрытой дверью лежит Анна, она не может дышать сама, и никто не может узнать, что там происходит с ее девочкой, никому нет дела до ее ребенка, никто не может помочь ее ребенку, им просто не интересно, что с ее ребенком, им интересно, у кого новая машина, новая работа, новая жена и новая секретарша. Что им ее ребенок? У них важные мужские разговоры, которые нельзя отложить на потом, которые обязательны именно здесь и сейчас, когда за закрытой дверью ее ребенок дышит только с помощью аппарата. Ублюдки.
— Пошли отсюда вон. К чертовой матери.
Это она сказала? Наверное, она — Евгений поднял голову и удивленно смотрит на нее, Николай поднялся, шагнул к ней, но наткнулся на ее взгляд и остановился.
— Оба, — глядя в лицо мужа ненавидящим взглядом, хрипло сказала она. — Оба отсюда вон. Подонки. Мерзавцы.
— Ты что, Том? — Голос у Николая был испуганным. — Что с тобой? Я не понимаю.
Евгений стоял рядом с Николаем, смотрел удивленно. Тоже не понимал.
— Дебилы. — Тамаре хотелось заорать во весь голос, но сил не было, и получалось тихо и хрипло. — Уроды безмозглые. Чтоб вы все сдохли. Своими руками бы придушила скотов вонючих.
Она поднесла руки к лицу и внимательно изучила растопыренные пальцы. Нет, у нее не хватит сил, чтобы придушить их своими руками. Нужно достать пистолет. Она даже почувствовала холодную тяжесть пистолета в ладони, медленно сжала пальцы, ощутила под указательным тугое сопротивление курка…
Потом оказалось, что ни Евгения, ни Николая уже нет, а она опять стоит возле закрытой двери, дрожит мелкой дрожью и все нажимает, нажимает на воображаемый курок воображаемого пистолета. Потом появился еще один зеленый врач — не из двери, а со стороны лестницы, — за ним шла Наташка, и они вдвоем оторвали Тамару от двери, увели на диван, стали наперебой говорить что-то, и она постепенно поняла, что с Анной все в порядке, она дышит сама, и проснулась, и ее перевели в палату! Как же ее переводили? Дверь все время закрыта! Ну да, там есть другой выход, прямо к лифту… К ней можно зайти, только не надолго, больной не следует волноваться, так что при ней не надо плакать. А она разве плачет? Она и все это время не плакала, и сейчас, при Анне, конечно, не будет. Скорей, да скорей же, куда идти? Она только посмотрит одним глазком — и все, и уйдет, честное слово, она не будет плакать…
Она и не плакала. Скорей всего, потому, что просто не успела заплакать. Сначала, скользнув взглядом по желто-зеленому лицу с глубоко запавшими глазами, черными веками и заострившимся носом, Тамара даже мысленно не соотнесла его с образом Анны. Просто с отстраненным сочувствием мельком подумала, что, наверное, тетка тоже после операции, бедненькая, таким старым операции особенно тяжело даются… Но тут тетка подняла черные веки, и на Тамару глянули Анины синие глаза, немножко сонные и забавно косящие, как у младенца. Глаза проснулись, сфокусировались на лице Тамары, серые губы дрогнули, блеснули белые зубы в такой знакомой, такой родной улыбке, и Анна тихо сказала незнакомым хриплым голосом: