Журавль в небе
Шрифт:
Ой, опять она что попало думает. Это несправедливо. Так нельзя. Свекровь — старый человек, со своими правилами, привычками и заморочками. К тому же не очень счастливая и не очень здоровая. Еще неизвестно, какими мы в ее возрасте будем. И вообще, не суди — да не судим будешь. Все люди разные, и не надо никого сравнивать с дедушкой и бабушкой, таких, как они, на свете больше нет и не будет, с ними вообще никто никакого сравнения не выдерживает, но это ведь не значит, что всех остальных людей нужно немедленно расстрелять без суда и следствия… Нет, не надо расстреливать, пусть живут, пусть живут как хотят, как умеют, как у них получается. Только пусть все отстанут от нее, пусть и ей дадут жить так, как она умеет, хотя она как раз не умеет жить так, как надо, как ей хочется, как правильно… Дедушка и бабушка, простите меня, пожалуйста, не надо меня ругать, мне и так плохо. Мне плохо без вас, мне плохо потому, что я совсем одна,
Тамара лежала, свернувшись калачиком, на коротковатом диванчике в своем «рабочем кабинете», то плакала потихоньку, то задремывала, то опять выныривала из неглубокого мутного сна, и все время думала какие-то несвязные, расплывчатые какие-то думы. А потом из всей этой расплывчатости выплыла одна очень отчетливая мысль, сформулировалась и положила конец всем ее сопливым переживаниям: вопрос в цене. Всегда и во всем весь вопрос — в цене, вот в чем дело. За все надо платить, бесплатный сыр — в мышеловке, и все такое. Дедушка и бабушка не прикидывали, не слишком ли высока цена за маленькую безнадежно больную девочку. Они просто отдали за нее все, что у них было, и самих себя. Они не торговались с судьбой. А она? Замуж она вышла, потому что хотела семью. Но если бы при этом нужно было оставить дедушку и бабушку, она замуж не вышла бы. Слишком высокая цена. В Евгения она влюбилась — ну да, влюбилась, что ж теперь говорить, — потому, что он поразительно похож на ее мужа, только Николай никогда не смотрел на нее такими сумасшедшими глазами, никогда не говорил таких сумасшедших слов и вообще никак не давал понять, что она для него — свет в окошке… А она хотела быть любимой. Прожив черт знает сколько лет со спокойным, надежным, немногословным, покладистым… каким там еще? — в общем, с практически идеальным мужем, она, оказывается, жадно мечтала о любви. О такой, как в кино и в романах. О шекспировских страстях. Когда-то ей казалось, что за такую любовь она бы все отдала. Оказывается — нет, не все. Рушить семью и расставаться с дедом — это слишком высокая цена даже за счастье быть любимой. Слишком высокая, просто непомерная цена. И торг тут неуместен. Так что ж, выходит, она всю жизнь приценивалась, как на рынке: это я могу себе позволить, а это — не по карману? Похоже, что так оно и есть. Она никогда не была безрассудной. Она всегда была организованной, аккуратной, пунктуальной, трезвой реалисткой. Спокойной, но решительной. Терпеливой, но энергичной. Что там еще про нее говорили? Про нее много чего говорили, но всегда в том же ключе. Дедушка и бабушка говорили: «Девочка наша разумненькая». Им нравился ее характер. Посеешь характер — пожнешь судьбу… Вот и точка в конце всех ее самоанализов. Жирная, бесповоротная, пошлая точка, квинтэссенция многовековой, а потому неоспоримой народной мудрости.
Тогда почему она ревет, трезвая реалистка и так далее? Ведь не из-за того же, в самом деле, что вдруг решила разводиться с мужем? Да и не вдруг она решила, надо полагать. Это мужу о разводе она вдруг заявила. А сама-то, наверное, уже давно готова к этому была.
Вот странно: когда-то она ни под каким видом не хотела разрушать семью даже ради безумно любимого человека… Безумно, вот именно, в этом все дело. Твою мать. А теперь, заявляя мужу о разводе, почему-то даже не подумала о том, что разрушает семью. Наверное, потому, что ничего она не разрушает. Нечего уже разрушать. Девочки все равно остаются с ней, она от них никуда не денется. Девочки уже большие, девочки и сами все понимают… Поймут. Или нет? Огорчатся, наверное. Плохо. Ладно, может быть, она сумеет объяснить, что никаких трагедий в этом нет, никто никого не бросает, все остаются на своих местах, просто папа с мамой разводятся. Так надо.
Теперь надо объяснить, почему так надо. А как объяснить это дочерям, если она сама себе объяснить этого не может? Просто чувствует на уровне инстинктов (трезвая реалистка), спинным мозгом чувствует (разумненькая), что это — цена за… независимость, наверное. Независимость не в смысле свободы от мужа, от обязательств каких-то, а в смысле освобождения собственной души от ею самой придуманных тревог, комплексов, претензий, несбывшихся надежд, неоправданных ожиданий, чувства вины, раздражения, тоски — и постоянной, непроходящей, гнетущей усталости. Цена за самоуважение, в конце концов. И чтобы никто никогда не посмел читать ей нотации по поводу неправильного
Вот, значит, в чем дело. Дело именно в этом, себе-то незачем врать. Значит, развод — это вовсе не та цена, которую она платит, а та, которую она потребовала от мужа за… обиду, если обобщить все, что пришлось пережить в последнее время: ее панику накануне операции, и звонок Евгению с просьбой о помощи — ведь через себя переступила! — и его показательную забывчивость, и смертельный ужас бесконечного стояния под страшной белой дверью, и неожиданный, неуместный, хамский — вот именно, хамский! — визит Евгения в больницу, и еще более неуместные и хамские их с Николаем разговорчики на лестничной площадке в трех шагах от ее умирающего ребенка… Развод — совсем невысокая цена за все это, включая и сегодняшнее нравоучение. Можно сказать, разумная цена. Как раз в ее характере. Какая-нибудь другая, не-разумная, нетрезвая и не реалистка могла бы и вовсе убить.
Эта мысль неожиданно успокоила и даже почти развеселила ее. По крайней мере, плакать она перестала, поворочалась на своем коротковатом диванчике, устраиваясь поудобнее, и, уже засыпая, вдруг почему-то подумала: а за что она бы могла отдать все на свете, и саму жизнь, ни на миг не задумываясь, не рассуждая о целесообразности, не прикидывая, можно ли сбавить цену? Только за дочерей. Но это дело обычное, это у всех так. Дедушка и бабушка отдали свои жизни ей, она отдает свои жизни дочкам, они будут отдавать свои — своим детям. Ничего не требуя и даже не ожидая ничего взамен. Потому что только это и есть настоящая любовь. Все остальное — блажь и помутнение рассудка. Мужиков надо использовать для продолжения рода, а потом — в резервацию, в резервацию, чтобы под ногами не путались и не отвлекали всякими глупостями. Пусть они там занимаются своими серьезными мужскими делами: воюют, играют в футбол, делают научные открытия, проводят соревнования по боксу, читают газеты, пишут политические обзоры, разбивают и чинят машины, командуют парадом, летают в космос и ныряют в океан. Примус починяют. А если они сумеют починить примус, то мы на этом примусе, так и быть, сварим им по тарелке манной каши — пусть порадуются, убогие. К тому же за сохранение генофонда тарелка манной каши — самая та цена.
Какой же она стала циничной, подумать только… Резервация, генофонд, цена — все это придумано давным-давно, и придумано, естественно, мужиками. Тамара ненавидела Кампанеллу с его «Городом Солнца» именно за эту ублюдочную идею — генофонд в резервации. Правда, генофондом там были женщины, и резервация называлась как-то по-другому, но суть та же. Только мужик мог додуматься до такой пакости. Ладно, не надо никого в резервацию. Тем более, что на свете бывают еще и такие, как ее дедушка. А потом — у нее ведь мог родиться и сын! И Юрия Семеновича в резервацию нельзя, он хороший. Да и Николай совсем не плохой человек, просто она сейчас очень сильно на него обижена. Очень, очень сильно. Но не до резервации. Достаточно развода, и пусть живет как хочет.
Глава 14
Неизвестно, жил ли Николай после развода так, как хотел, но жил он точно так же, как и до развода. Впрочем, и у Тамары в жизни ничего не изменилось. И Анна с Натуськой развод папы и мамы, можно сказать, проигнорировали. Анна, когда узнала, что родители собираются разводиться, досадливо поморщилась и сказала:
— Зря.
И все. И вся реакция на эпохальное событие.
Наташка, правда, употребила гораздо больше слов, но таких, что уж лучше бы не употребляла.
— Вы что, с ума сбесились на старости лет? — отчитывала она родителей сердито, но как-то не слишком пристрастно. Было заметно, что она именно сердится, а не переживает. — Вы что, с дуба рухнули — разводиться за пять минут до пенсии?! Людей смешить! Вы что, на других жениться собираетесь?! Нет? Так с какого перепугу… Нет, я с вас угораю. Они разводиться решили, а я, значит, буду безотцовщина и безматерщина. Спасибо большое.
— Ты что несешь-то, — обиженно сказала Тамара, ошеломленная выговором Наташки. Ни вопросов тебе никаких, ни сочувствия, ни переживаний. — Какая безотцовщина? И эта… как ее… безматерщина? Мы что, отказываемся от тебя? Уезжаем? Умираем? Мы все остаемся вместе… То есть живем, как и прежде, в одной квартире. Просто мы с папой перестаем быть мужем и женой.
— Бред, — сказала Наташка решительно. — Шиза. Слушать противно. Все, некогда мне тут с вами, я к Лерке на день рождения опаздываю. Вернусь к одиннадцати, наверное. Чтобы до одиннадцати уже помирились.
И хлопнула дверью, оставив родителей в растерянности и неловкости, что неожиданно их объединило.
— Похоже, им обеим наплевать, что у нас и как, — в замешательстве сказал Николай. — Наташка еще хотя бы сердится, наорала вон ни за что. Хотя, по-моему, всерьез не приняла. А Аня вчера, кажется, вообще внимания не обратила. Или они просто не поняли?