Журавли
Шрифт:
Пришла бабка Дарья к Ерофеичу. Колдун сидел у печки, толок в ступе кошачью печенку, а ворона по избе ходила, каркала.
– А крест сняла?
– Сняла, милостивец-батюшка, сняла. Присуши ты парня к девке.
Колдун принял от бабки холст да серебряный полтинник, а ей дал старый веник-голик и разъяснил, как надо приступать.
В радости вернулась бабка в свою избу на другой день к вечеру. Только за порог, а Андрюха шасть:
– Як вам по сурьезному делу. Здравствуйте!
Бабка Дарья
– Шйлцы-вйлцы-цыгорцы-ходйлцы!..
– Ты чегой-то, бабушка?
– обернулся опешивший Андрей.
– Шйлцы-вйлцы-цыгорцы-ходйлцы!
– стегнула его бабка во второй да в третий раз.
Андрей захохотал - знать, спятила старая старуха, - сел за стол и, просмеявшись, сказал отцу Тани:
– Вот что, дядя Григорий, желаю на вашей родной дочери, Татьяне Григорьевне, жениться.
– Матушка, покличь-ка Таньку, - торопливо сказал Григорий.
Бабка Дарья бежала за внучкой и захлебывалась радостью.
– Вот он, колдунище-то, какой... Ну, колду-ун...
VI
Прошло больше месяца, как записались Андрей с Татьяной по-советски, при свидетелях. И, конечно, раз не в церкви, не похристиански венчаны, никак нельзя мужу и жене вместе жить - жили новобрачные, как и прежде, - порознь.
Бабка Дарья - что это за свадьба за анафемская, тьфу!
– бабка все еще в наговорный веник верила, то Андрюху по спине хлестнет, то внучку:
– Цыгорцы-ходйлцы!
Но толку нет. Рассердилась бабка, изрубила со злости веник топором, в печку бросила, а сама в волость, милицейскому на колдуна жалобу нести.
– Он, леший, - сказал милицейский, - и меня здорово нажег: украли у меня барана, пошел к колдуну, а он, сволочь, меня на ложный след навел. Хотел его под арест взять, опасно все-таки: живо грыжу припустит.
Заплакала бабка, не о холсте с полтинником заплакала, - о внучке Тане.
А внучка тем временем - эх, скоро и зима пройдет!
– Таня со слезами пеняла своему невенчанному мужу:
– Андрей... Что ж ты не женишься по-настоящему? Пойдем к венцу.
– Леригия мне не дозволяет, вера... Почитай-ка газеты-то...
– Живем порознь, как чужие. Ни работник ты в нашем доме, ни кто.
– Ха!
– хакнул по-сердитому Андрей.
– Я в согласье хоть завтра перейти жить к тебе. Хоть сей минут.
Григорий, войдя в избу, поймал ухом, крикнул:
– Я те перейду. Много таких мужьев поганых найдется...
Отлыниваешь ты, черт... Испакостил девку, да и...
– Она не девка. Она жена мне. Почитай-ка декрет.
– А подь ты с декретом-то!.. Декре-е-ет... Твое ли мужиковское дело декреты знать?.. Совесть-то есть ли у тебя аи нет?
– Дурак ты, Григорий, больше ничего.
С тем и ушел Андрей.
А Григорий стал ругать
– Чего ж, тятя, разгневался? Ведь Андрей согласен жить, сам не пускаешь.
– И не пущу!.. Легко ли дело! Записались скрадом у какого-то Абрашки. Тьфу твоя свадьба чертова! Сводники проклятые... Иди к Андрюхе в избу, в гражданский брак!
– Давно бы ушла, да его старики меня не принимают.
И бабка накинулась:
– Сама виновата, вот что! Девкина честь на волоске висит, а потеряешь, так и канатом не привяжешь.
Таня упала на лавку, заплакала, завизжала как помешанная.
– Ага, родимчик! А ну-ка, бабка, кнут...
VII
Плыли весенние зори в небесах, сменяя одна другую. Дни становились длинными. С юга тянули журавли.
Татьяна никуда не выходила. Лицо ее скорбное, в пятнах, и мысли скорбные. Настасья щеголяла по весне в новых полсапожках, в желтой с разводами шали. За Настасью сватались парни и вдовцы. Отказывала.
У Андрея были крупные нелады со своим отцом: ходил пасмурный, задумчивый, к Татьяне заглядывал редко. Поругается с Григорьем и уйдет. И отец и Григорий напирали на него:
– Женись на девке по-настоящему, вокруг налоя.
– Я по декретам желаю жить, - говорил Андрей.
– Раз новые права, надо уважать.
– Декрет-то твой, видать, в скрипучих полсапожках ходит...
Вот твой декрет, - хрипел Григорий, и глаза его наливались желчью. Андрей краснел.
Как-то Григорья не было дома, бабка Дарья тоже ушла - белье полоскать. Вернулась - нет внучки. Она в чистую половину: дверь на крючке.
– Открой!
Не отворяет. Забила бабку дрожь. Грохала-грохала, только стон из-за дверей. Бабка в огород, подставила к окну лестницу, влезла.
Татьяна корчилась в родах, грызла подушку и стонала.
– Ой ты, мнёшеньки!
– заголосила бабка.
– Она, паскуда, и дверь на крючок!.. Она, непутевая, задушить ладила ребенчишка-то... Ой, грех, грех...
– И бабка поковыляла вон, руки вымыть.
А в сенцах Настасья полсапожками скрипит:
– Здравствуй, бабушка Дарья... Не забежала ль курочка моя к вам? Кого это задушить хотите? А?
– Тебя, желта шаль! Тебя, потаскуха! Не приваживай гражданских мужиков к себе. Уходи, уходи!
Вымыла бабка руки, принесла в чистую половину к изголовью Татьяны икону старинную, зажгла богову свечку четверговую, настежь ворота распахнула, чтоб было легче дите рожать - надо бы царские двери в алтаре, да некогда и опять к внучке, принимать новоявленного правнука.
В это время Андрей стоял пред Григорьем, сняв шапку, и, помигивая цыганскими глазами, говорил:
– Надумал я, дядя Григорий, папаша, нарушить декрет.