Журавлиное небо
Шрифт:
Мы зашли в чью-то хату, где и вправду было много девчат. Никого из них я не знал, одну лишь Ганку, которая приветливо улыбнулась нам и зашептала что-то своей подруге. Та же, увидев незнакомца, поспешно поправила косынку, незаметно выпустив на лоб вьющуюся прядку. Мы прошли к столу, за которым курили цигарки хлопцы, и устроились там на лавке. Закурили. В сизых полосах дыма потревоженная лампа покачивалась, как на волнах.
— Микита! Николай! — окликнула Ганка. — Идите сюда! И вы, хлопцы, тоже: будем играть в фанты.
Предложение всем понравилось, курильщики поднялись из-за стола, ожили девчата. И сразу стало шумно. Хозяев не было тут, лишь кто-то спал на печи. Я подошел к Ганке и сел рядом.
Началась настороженная и шумная игра. Ганку вызывали чаще других, а я, отчего-то грустный, ни разу не назвал ее имени.
— Почему вы невеселый? — спросила у меня Ганка. — Смотрите, проиграете — потом не откупитесь.
Но и сама она была невнимательна. У нее уже забрали брошь, а потом, посмеиваясь, она достала из волос гребешок. У меня забрали портсигар.
— Хватит! — крикнул кто-то. — Давайте судить!
Двое хлопцев тотчас забрали фанты, ступили к порогу и долго о чем-то шептались там. Потом один из них вышел на середину хаты и, пряча руки за спиною, спросил:
— Что этому фанту?
— Привезти из леса дрова! — послышались голоса. Кто-то засмеялся.
Хлопец выставил перед собой мой портсигар. Я растерялся, не зная, что надо делать в таком случае, но мне подсказали. Я вышел во двор и постучал в стену найденным во дворе поленом.
Дошла очередь и до Ганки: ее заставили танцевать «Лявониху», и, стесняясь, она прошлась в танце по хате. Потом судили два фанта вместе, и Ганке выпало целоваться с каким-то хлопцем. Тот подступался к ней, уговаривал, поглядывал на всех: смотрите, мол, я делаю свое дело, все зависит не от меня. Но Ганка отворачивалась и отталкивала назойливого хлопца.
Все закричали, начали настаивать, Ганка рассердилась, села на лавку и, притихшая, безучастно смотрела на игру.
Время было идти домой. Я сказал об этом Миките, но он хотел остаться: никто еще и не думал расходиться. Я незаметно вышел.
Над селом распростерлась тихо лунная ночь. Густые тени лежали на улице. Где-то, наверное на колхозном дворе, громко разговаривали. Заливисто лаяла собака. Я услышал, как меня кто-то легко нагонял. Я обернулся и увидел Ганку.
— Домой?
— Ага…
Мы пошли рядом — медленно и молча. Изредка наши плечи прикасались, и тогда Ганка стыдливо и тихо смеялась. Я взял ее руку в свою и стал перебирать покорные теплые Ганкины пальцы. В эту минуту она казалась мне такой понятной, такой близкой…
Мы остановились у какой-то хаты… На дорогу ложилась черная тень от плетня. Я легко притянул Ганку за руки и, склонившись, стал целовать ее в теплые, чуточку шершавые губы. Ганка притулилась ко мне и молчала…
И я молчал тоже.
Есть минуты доброй близости между людьми, тихой возбужденности и ласки, светлой, как осенний день. Это хорошие минуты и хорошая близость, которой не нужны слова. А мне ведь нравилась Ганка, мне было славно с ней, не думал я тогда и про Микиту.
Но он сам напомнил о себе. Он шел по улице и был уже неподалеку от нас. И я и Ганка видели это. «Не высидел, — с какой-то злостью подумал я, — Ганка сбежала…» Не сговариваясь, мы тихо отступили к плетню, пошли во двор и замерли там возле сенцев. Вскоре прошел и Микита; наверное, он видел нас и все понял…
Я недолго оставался после него. И лишь тогда, когда Ганки уже не было со мной, мне вдруг стыдно стало за себя и досадно. Я вспомнил вчерашний разговор с Микитой и как доверчиво рассказывал он про Ганку, вспомнил нынешние слова тетки Авгиньи и никак не мог ни понять, ни простить себе недавнего поступка.
Осторожно зашел я в хату и, пока раздевался, хотелось, чтобы позвал меня Микита, чтобы заговорил. И он отозвался:
— У тебя есть курево? У меня все забрали хлопцы, да и не жалеть же…
Я знал, что Микита лгал, что сегодня принес он достаточно и табака и папирос. И мне стало еще более досадно.
— Давно пришел? — с трудом произнес я, протягивая Миките папиросу.
— Я? Вслед за тобой… Как ты от Федорихи вышел — и я сразу…
— А-а… Ты же еще остался…
И не знал я больше, что ему сказать. Я плюхнулся на кровать, чтобы долго не уснуть в ту ночь…
А назавтра вечером ко мне подсела тетка Авгинья и, вздыхая и поправляя на голове косынку, жалобно заговорила:
— Есть у тебя, хлопчик, батька, а? Ну и хорошо, если есть: матке подмога. А без батьки тяжко, ой, тяжко. Мой человек помер, крепкий был мужчина, а помер. И болезнь холерная навязалась: простудил голову, похворал год — и нет человека… А сын с войны головы не принес. Красивый был хлопец, не то что Микита, — девчата гуртом бегали вслед… Ах, что ж это я: молоко надо в печь ставить, за ночь, может, и скиснется.
Тетка Авгинья суетилась у печи и все говорила, говорила. «Дозналась о чем-то, — подумал я, — как неудобно…» А она снова подошла ко мне, встала сбоку, печально склонив голову и опустив руки.
— Девчата теперь слишком разумные стали, — говорила она, — глядят, чтоб и красивый хлопец был и городской к тому же. А того не знают, что с человеком век вековать: надо, чтобы мужик добрый был… Вот мой Микита. И дома помогает и в колхоз день в день ходит… А другая все ищет покрасивей. Ого!.. А ты женатый, хлопец, или нет? Годков тебе, наверное, много… — Она вдруг засмеялась — негромко, сдержанно, словно стыдясь своего смеха. — Это я слышала, что ты к нашей девчине ходишь, — не глядя на меня, сказала она и почему-то утерла лицо фартуком. — Ну что ж… — И опять пожаловалась тихо: — Ну что ж… Молодому погулять хочется, а другая думает, что человек весь к ней…