Журавлиное небо
Шрифт:
Через аэродром в поле пролегала дорога: шустрый конек, запряженный в телегу, трусил по ней. Понукал его, помахивая кнутом над головой, возница — худощавый дядька. Завернувшись в большой платок, сидела на телеге женщина. На велосипеде догонял телегу какой-то парень.
Ровное, в редких заплатах снега, лежало во всю ширь, обозначившись мерзлою болотистой водой, кустиками, облетевшими деревьями у дальних деревенек, стылое ноябрьское поле. Петро обернулся и снова увидел стога — порыжевшие, осунувшиеся под ветром и дождями стога, такие непривычные здесь, на краю местечка…
А потом бежал, подскакивая по мерзлому полю, самолет. Поднялся. Кренился на одно крыло, облетая местечко. На дыбы встала земля: дома, деревья, овощесушильный заводик
ГОЛУБОЙ ВЕТЕР
(Перевод Эд. Корпачева)
Логацкий проснулся словно бы от внутреннего толчка: все произошло естественно и легко. Некоторое время он лежал, не раскрывая глаз. То неуловимое и зыбкое, что еще владело им, было, наверное, воспоминанием о сне. Сон уходил в просветленности, в запахах, в порывистости ветра. Будто стояло над неподвижным озером в духмяном зное солнце. Пахло смолистыми соснами, поднимался над водою голубой ветер, и такой звонкий и чистый слышался на озере смех. Как хорошо, как легко! И словно бы Логацкий бежит к воде — как щекотно холодит песок босые ноги, как застилает глаза голубой ветер!
В комнате тихо. Ночь. Два часа ночи — Логацкий знает это. Вот сейчас пройдут, если не прошли, работницы с фабрики; они всегда проходят в это время, и очень ясны тогда шаги в ночи. И еще разговоры: «Ой, девочки, а он мне говорит: „Я тебе часы куплю“. Ой, держите меня, а то упаду!» И смех — заливистый, несдержанный… Смех всегда будит Логацкого, как и этот ветер, что снится все последние дни.
Ночь. Тишь. Наверное, прошли уже работницы, наверное, потому и примерещился ему этот смех.
Какая светлая, какая чуткая тишина в комнате! Тонкий луч переломился в зеркале — таинственные глубины открылись в стекле. Паутиной легли на стену тени: невидный отсюда фонарь у дерева отразил, как на экране, ветви и прутики. И хорошо от мысли, что можно никем не замеченным подойти к окну и так стоять в ночном безмолвии…
Логацкий пошарил рукой, выискивая на спинке стула одежду.
Вставать легко, и нет той утренней расслабленности, которая тянет ко сну, смыкает глаза. Все было необычно, немного загадочно, было приятно и хорошо. Логацкий встал у окна, посмотрел на улицу. Фонарь светил меркло, из-под заснеженного отражателя свисала сосулька — застывшая неподвижная жилка воды. Позавчера была оттепель, потом подморозило, потом выпал снег. Недостроенный дом на той стороне улицы, башенный кран, у стрелы которого остро мерцает звезда. Крыши и тишина. Цепочки фонарей обнаруживают улицы города. Поздний ночной час.
Думалось о том, что все равно не уснешь. Логацкий обулся, накинул в коридоре пальто и вышел на лестницу. Сразу же окутал его запах краски, стылой штукатурки и пыли — всегдашний запах подъездов, скупо приправленный теплым духом людского жилья. Сплюснутые каблуками, валялись на площадке окурки. Логацкий вспомнил: вчера в соседней квартире провожали в армию Толика — то ли токаря, то ли строителя. Вечером в подъезде стало шумно. Потом за ним, Логацким, приходил этот самый Толик: «Собрались… Леонид Иванович… Давайте с нами…» Чудак, ведь они были почти незнакомы. Логацкий не пошел. Как раз проверял студенческие работы. Не забыть бы дать этим лентяям завтра хороший нагоняй. Работы сдавали с опозданием — ясно, что писали в один вечер. Кто-нибудь из факультетских гениев будет потом хвастать: буря и натиск, немного вдохновения и немного времени. Чепуха! И вообще студенты уж не те. Многие с производства. Думают, что познали жизнь. Читают Ремарка. Чепуха! Нынешние студенты не нравились Логацкому. Он и не заметил, как испортилось у него настроение. Вновь увидел на лестнице окурки, и вновь припомнился ему Толик. Как раз кстати: не хотелось думать о студентах. «Напрасно обидел парня, не побывал на этих проводах. Сочтет, что обошелся с ним по-свински,
Выбито стекло в двери, на фанерке мелом написано: «Здесь живет Зоя». И стоят три восклицательных знака. «Какая-нибудь знакомая Толика, и тоже была на проводах. Хорошо, что не пошел туда, а то пришлось бы прикинуться другом молодежи. Так сказать, старший товарищ и юная смена… Роль явно не моя. Хватит с меня студентов».
Он подумал вдруг, что все это чепуха, и разозлился на себя: «Ну, не пошел, и хорошо… А тут какие-то сомнения, какой-то мальчишеский самоанализ. Смешно. И вообще…»
Он вышел на улицу, остановился. Нечто непонятное творится с ним в последнее время: вот хотя бы этот сон, ночное бдение. Логацкий постоял в раздумье, осмотрелся. Безмолвно было на улице, пустынно, и стоял крепкий морозец, такой островатый, жесткий, но и приятно трезвящий. Неопределенно и нудно начало покалывать в висках: наверное, от свежего воздуха. «Зачем я вышел?» — спросил себя Логацкий.
Как раз перед ним лежал, точно в руинах, недостроенный дом, тот самый, который он всегда видел из окна квартиры. Первые кирпичи здесь заложили еще весной, летом строительство почему-то приостановили, а теперь начали опять. Логацкий свыкся с домом, и он стал для него живым свидетелем. И как человек, дом обрастал понемногу воспоминаниями.
Старый знакомец, он делился ими теперь с Логацким. А тот понимал все и видел, как земля, выброшенная когда-то экскаватором, присыпанная затем снегом, превращалась в большой холм. Как приходили на этот холм дети, и — кто на санках, кто на ногах, а кто и на том самом месте, которому издавна надлежит отвечать за безудержную фантазию хозяина, — пробовали здесь и крутизну горы, и разбег с нее.
«Старый знакомец, без обличья и номера дом, — думал Логацкий, — и я рассказал бы тебе, чем было для меня это невзначай подсмотренное детство. Да ты не знаешь, чем пахнет озорное это детство, не понимаешь, почему чернильное пятно, случайно замеченное на снегу, может взволновать сильнее, чем любое взрослое диво».
Да он, Логацкий, и не хотел такого. Он знал: настоящее диво было или простым, как эта детская горка, или наивным, как выцветший ситчик. А ветер вправду был голубым, словно во сне. В нем было все: тревожная дымка горизонта и незабываемый свет детства; дожди густые, точно ветер, и запах земляники, щемящая радость в душе и непотаенное, веселое удивление перед миром. Как раз все то, чего не хватало сейчас Логацкому.
Он чувствовал, что очень устал. Лекции в институте утомляли его и, может быть, еще больше — разговоры в преподавательской. Звонил телефон, выходили и заходили люди, секретарша бегала с расписанием, преподаватели жаловались на студентов, точно все это было так важно и точно студенты были когда-нибудь прежде ангелами. Лучше бы, если бы не беспокоили его, Логацкого. И тогда можно было сидеть, не слушая никого, сосредоточившись в себе, — и это было ожиданием дива. И оно приходило и грустно закрадывалось в сердце чьим-то голосом, донесшимся из коридора, или сквозняком, струящимся через форточку, или щедрым запахом воды, расплесканной кем-то на паркете. Это бродил где-то и тревожил Логацкого голубой ветер.
И вот словно спадали с плеч и такими ненужными становились его взрослые годы, и казалось, все прожитое и пережитое раньше, собранное со временем по капельке, не стоило и самой маленькой крохи ожидаемого дива. Почему казалось так, Логацкий не знал. Возможно возвращалась жизнь на полузабытый круг детства или тосковала душа по чему-то ушедшему, растерянному с годами, а может, все шло от неудовлетворенности собою, — Логацкий и это наверняка не знал. Непонятное что-то творилось с ним и искало себе выхода.