Журнал Двести
Шрифт:
"Евангелие от Тимофея" — очень умный и очень грустный роман. Это роман-антиутопия, роман-гротеск, роман-притча. Притча о власти и о жизни, которая продолжается вопреки и несмотря на тупую давящую силу этой власти. И если Лес в "Улитке на склоне" (вещи, связь с которой в "Евангелии от Тимофея" прослеживается на уровне символов) является метафорой чужого и непонятного будущего, то Вершень, Иззыбье и Бездна — достаточно прозрачная метафора настоящего, не менее таинственного и пугающего. И у Стругацких, и у Брайдера и Чадовича власть как таковая — один из главных предметов размышления. Уже в силу своей природы власть, как правило, достается тому, для кого обладание ею служит достаточным вознаграждением за любые издержки морального плана. Чем выше моральные требования человека к себе, тем меньше шансов у него взобраться на верхнюю ступеньку социальной лестницы.
Здесь таится и еще одно, принципиальное отличие "Улитки на склоне" от "Евангелия от Тимофея": если взгляд Переца на полную бытового абсурда жизнь Управления — это взгляд изнутри, то взгляд Артема, главного героя дилогии, путешественника между мирами это взгляд стороннего наблюдателя, и среди кажущегося абсурда он обнаруживает четкую систему, действующую с достаточно высокой функциональностью, любое отступление от которой ведет к глобальной катастрофе со сложно представимыми последствиями. Поэтому достигший вопреки всем социальным законам вершины власти Артем, еще более беспомощен, чем Перец, занявший место Директора Управления. Любое изменение, независимо от его целей, ведет только к худшему — и это замыкает нового "Тимофея" в заколдованный круг.
И поэтому Артем уходит. Все поручения, которые дают ему странные существа, живущие во многих мирах одновременно, всего лишь служат предлогом. На самом деле ступить на Тропу его заставляет бессилие что-либо изменить.
Мир — или, вернее, миры — "Клинков максаров" в основном еще менее гостеприимны, чем мир "Евангелия…" И если Вершень закалила и изменила душу и разум Артема, то мир максаров проделал тоже самое с его телом и волей — лишив тем самым последнего, что роднило его с тем человеком, который когда-то покинул Землю через межпространственную щель. Впрочем, здесь авторы уже не замахиваются на глобальные проблемы философского или социального плана. Главный вопрос "Клинков максаров" — вопрос о природе зла, но на мой взгляд, сам образ абсолютного зла выполнен в этом романе не совсем удачно. Социальные отношения в мире максаров на первый взгляд прямо противоположны отношениям в "Евангелии…". Жесткая, централизованная олигархическая власть там — и полная анархия, где относительное затишье может существовать только благодаря паритету сил воинственных, почти бессмертных максаров здесь. И Артем, незванным вторгшийся в пределы страны максаров, оказывается именно той мелочью, которая разрушает это шаткое равновесие.
"Клинки максаров" четко доказывают, что склонность ко злу свойство не врожденное, а благоприобретенное. И даже максары по рождению не чужды любви — а она, как это ни банально, сильнее ненависти и даже смерти. Зло в человеке, равно как и добро, всегда индуцировано извне, но личности вне того и другого не существует. Именно поэтому добро и зло неразделимы.
Путь Артема — не путь Воина, и поэтому он возвращается назад, чтобы снова выйти на Дорогу, ведущему к Изначальному миру, через миры и судьбы. Встретить самого себя на этой Тропе не проблема, не говоря уж о друзьях, умерших многие годы назад.
Третье большое произведение сборника — "Стрелы Перуна с разделяющимися боеголовками" прежде не публиковалось. Довольно мягкая сатира на нынешнее положение дел в государстве, когда отдельные субъекты в своем стремлении к автономии стремительно приближаются по размерам и населенности к городам-государствам Древней Греции. Судьба Пряжкина, министра обороны Всея Роси и всех провинций — судьба обыкновенного честного и в меру добросовестного работника, маленького человека, попавшего в мясорубку Большой Политики. В общем-то говоря, именно этому и посвящен весь сборник Брайдера и Чадовича — судьбам маленьких простых людей, против своей воли втянутых в события глобального масштаба, людей, поломанных, пережеванных и выплюнутых эпохой — но тем не менее не потерявших того, что делает их симпатичными нам: самоиронии, мягкого скепсиса и сострадания к другим.
За это я и благодарен Ю.Брайдеру и Н.Чадовичу.
Геннадий Прашкевич. Шпион против алхимиков: Сб. — Екатеринбург: "Тезис", 1994.- (Иноземье)
Итак, наконец-то екатеринбургскому издательству "Тезис" пришла в голову светлая мысль собрать под одной обложкой все девять повестей сибирского писателя Генадия Прашкевича, так или иначе относящихся к его широко известному циклу "Записки промышленного шпиона". Примечательно, что все эти повести наконец выстроены в соответствии с внутренней хронологией цикла и благодаря этому теперь жизнеописание Эла Миллера, гения промышленного шпионажа, выглядит достаточно последовательным и детальным. Точнее сказать, это описание перманентного грехопадения Миллера, ибо среди всех повестей нету ни одной — ни одной! — где промышленными шпионами не совершалось бы то или иное тяжкое преступление против всего человечества.
Промышленный шпион не может быть глуп и недальновиден, и Эл весьма умен в рамках своей профессии, но он живет в безжалостном, жестоком мире, где знания смертельно опасны, ибо они означают деньги, привилегии и власть. А поэтому лучше тихо делать свое дело, и, выйдя за пределы Консультации, молчать, как рыба или набравший в рот воды. Эл именно так и поступает, будь то информация о экологической катастрофе, как в "Итаке — закрытом городе" или "Человеке из морга", или о машине времени, как в "Шпионе в Юрском периоде". Пожалуй, он слишком любит жизнь — и эта безумная жажда жизни не только делает Миллера идеальным шпионом, но и придает повестям неожиданную остроту психологического детектива. Прашкевич поступил мудро, противопоставив в последнее время Консультации, на которую работает Эл, тайную организацию "алхимиков" — еще более глобальную и всеобъемлющую, цель которой — любыми средствами заставить человечество двигаться по заранее немеченому ими пути. И хотя "алхимики" никогда не убивают своими руками, пугающая загадочность и неясность их конечной цели как-то сразу делает Консультацию более близкой к нам и менее пугающей. Ну, а незримое присутствие "алхимиков" в свою очередь придает действиям Эла некоторую законность в наших глазах.
Любовь Лукина, Евгений Лукин. Шерше ля бабушку: Сб. — Волгоград: Упринформпечать, 1994
Кто сказал, что сегодня не модно писать рассказы? Плюньте, пожалуйста, ему в глаза: рассказ, несомненно, представлял, представляет и будет представлять одно из сложнейших и интереснейших явлений мировой культуры. Именно этой формой виртуознее всех владеют супруги Лукины из Волгограда, и поэтому то, что кроме "солдатской сказки" "Разрешите доложить!" в их третью книгу вошли практически все ранние рассказы, может только порадовать. Впрочем, по-настоящему впервые тут увидели свет разве что некоторые из фантастических миниатюр под собирательным названием "Фантики", но это-то и здорово, потому что именно "Фантики" в этом сборнике особенно хороши. Оригинальность манеры Лукиных, разительно отличающая их прозу от рассказов других авторов заключается в удивительном сочетании простоты сюжетов и правильности языка, используемого авторами для их изложения. В отличие от многих других, для Лукиных никогда не являлся секретом тот факт, что кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая, и поэтому их мысли никогда не тонут в нагромождении лишних слов, а их образы неожиданно ярки и жизненны. Примечательно, что Лукиным каким-то чудом почти всегда удается удержаться от чисто эмоционального прессинга — ни тебе окровавленных младенцев, ни благородных до невозможности рыцарей без страха и упрека. Кроме того, Лукины почти никогда неоправданно не прибегают к использованию неологизмов или заимствованию иностранных слов, что тоже весьма радует слух.
Трудно назвать лучшие даже из самых ранних сочинений Лукиных, ибо все их рассказы написаны просто замечательно. Впрочем, я бы выделил из "Фантиков" "Полдень, ХХ век", "Во избежание", "Шерше ля бабушку", "Спроси у Цезаря" и, конечно же, "Ностальгию". Правда, остальные рассказы сборника написаны не менее оригинально и живо, и мое частное мнение не имеет тут ровно никакого значения, ибо сделать четкий и однозначный выбор в пользу какого-нибудь одного из них практически невозможно.
Алексей Щупов. Холод Малиогонта: Сб. — Екатеринбург: "Тезис", 1994
Эта книга — первая у молодого автора, можно сказать, заявка, и заявка по-своему весьма интересная. Наиболее интересны, правда, первая и последняя повести сборника ("Доноры" и "Холод Малиогонта"), но зато они представляют собой практически идеальные образцы определенного рода литературы. Увы, ни "Косяк", ни "Вертолет" несмотря на все свои несомненные достоинства какого-то усиленного внимания не заслуживают: ну, уменьшился вертолет до размера вороны — сколько же об этом можно писать!