Журнал «Если», 1994 № 04
Шрифт:
В то же время именно софисты создали среду, в которой формировались эллинские идеи воспитания и культуры. Греческая мысль и наука выросли не в лоне школы, как мы ее сейчас понимаем. Они были плодом свободного времени. И в условиях свободного времени свободных граждан софист испокон веку был на месте.
Софизм, с точки зрения технической, как форма выражения, обнаруживает связь с примитивной игрой и вплотную примыкает к загадке. Интеллектуальная игра, когда собеседника заманивали коварными вопросами в ловушку, занимала важное место в общении древних греков. Различные типы таких коварных вопросов были систематизированы под техническими именами: сорит (куча), апофаскон (отрицающий), утис (никто), псевдо-менос (лжец). Клеарх, ученик Аристотеля, написал теорию загадок типа «гриф» (сети), сумму шутливых вопросов, за ответы на которые полагались награда или штраф.
Что бывает одно и то же повсюду и нигде? Ответ:
Что есть я, не есть ты? Я человек, значит, ты не человек (на что якобы Диоген возразил: если хочешь, чтобы это было истиной, начни с меня).
Сами греки сознавали, как глубоко они вторглись всем этим в сферу игры. Сократ в «Евтимеде» отметает софистические вопросы-ловушки. Он считает, что таким образом не учатся познавать суть вещей, а лишь забавляются словесными выкрутасами. Однако даже Сократ и Платон не избежали причисления к породе фокусников, жонглеров, чудодеев, к которой относили софистов. Игровой элемент философии присутствует в самих платоновских диалогах…
Состязание в знании присуще вообще науке. Нет ничего легче, как признать игровой характер каждой науки, а ее метод и понятия игровым пространством. Однако для квалификации науки как игры понадобится еще что-то, кроме наличия игрового пространства. Игра преходяща, не имеет вне себя никакой цели, поддерживается сознанием радостного отдыха за рамками требований «обыденной» жизни. Все это не годится для науки. Ибо наука постоянно ищет прочного контакта с реальностью и значимости для повседневной реальности. Ее правила не являются раз навсегда незыблемыми, как правила игры. Наука беспрерывно изобличается опытом во лжи и затем сама себя изменяет. Правила же игры не могут быть признаны ложными. Игра может лишь варьироваться.
Есть все основания отложить в сторону вывод, что любая наука есть только игра. Иное дело вопрос, не может ли наука «играть» внутри ограниченного ее методом круга. Например, со склонностью к последовательной систематике почти нерасторжимо связана тяга к игровому. Старая наука, лишенная достаточной опоры на опыт, углублялась в безбрежное систематизирование всех мыслимых качеств и понятий. Наблюдение и расчет абсолютно не гарантируют науку от игровых критериев. Термины специального метода могут легко использоваться как игровые фигуры. В этом издавна упрекали языковедов. Языкознание заслужило подобный упрек, поскольку приняло участие в древней игре толкования слов, вошедшей в моду со времен Ветхого Завета и Вед. И разве не переводятся иные науки в плоскость игры слишком усердным и легкомысленным применением фрейдистской терминологии компетентными и некомпетентными людьми?
Занятие наукой втягивается в русло игры благодаря жажде к состязанию. Хотя соревнование в науке не имеет такой непосредственной экономической основы, как в искусстве, характер контроверзы, с другой стороны, гораздо больше свойствен логическому развитию культуры, которое мы и зовем наукой, по самой ее природе. Конечно, наука полемична. Но нельзя считать благоприятным признаком, когда в ней на передний план выходит стремление опередить в своем открытии других или обескуражить их своими доказательствами. Подлинная тяга к познанию истины невысоко ценит торжество над противником.
Современная наука, коль скоро она придерживается строгих требований точности и любви к истине, обнаруживает гораздо меньше игровых черт, чем в раннюю пору ее возникновения со времени Ренессанса вплоть до XVIII века.
У Кристофер-Робина
Хрипы
И всхлипы!
Его уложили
В кровать,
И в рот заглянули,
И дали пилюли,
И не разрешили
Вставать.
И все ужаснулись:
Из хрипов
И всхлипов
Не вышли бы свинка
И корь!
От всхлипа и хрипа
Недолго до гриппа,
А это —
Опасная хворь!
И Доктор по хрипам,
И Доктор по всхлипам,
И много других Д
окторов,
И сам знаменитый
Профессор
К нему
Прибежали
На зов.
И, встав у постели,
Узнать захотели,
Как именно
Все началось,
И много ли на ночь
Он съел карамели,
И как ему ночью спалось.
И Доктор по хрипам
Сказал, что при хрипах
Больного
Нельзя охлаждать,
А Доктор по всхлипам —
Что надо при всхлипах
Больному
Во всем угождать…
Но ясно любому,
Что, если больному
Все-все, что захочет,
Дадут, —
Не будет ни хвори,
Ни свинки,
Ни кори,
И хрипы,
И всхлипы
Пройдут.
А Кристофер-Робин,
Проснувшись здоровым
На следующий день
Поутру,
Сказал:
«Похворали!
Теперь не пора ли
Другую придумать
Игру?»
Майкл Коуни
ВОПЛОЩЕННЫЙ ИДЕАЛ
1
Над теплой, мутной водой, затопившей дельту во время прилива, стояли на сваях три грубо сколоченные бревенчатые хижины. Вот уже неделю жили в этих хижинах двенадцать мужчин и шесть женщин. Сегодняшним мрачным утром их стало на одного меньше. Не обращая внимания на водоворот, бурлящий вокруг свай, и все еще не оправившись от шока, Главный администратор поселения Алекс Стордал взбирался по грубо сколоченной лестнице. Тело погибшего Кейбла уплывало по воде лицом вниз. То есть лица как такового уже не было…
Хижины стояли треугольником, образуя своеобразный двор, заполненный водой. В открытых дверях этих избушек столпились поселенцы, они не отрываясь смотрели на бурлящую под ногами воду. А тело уплывало все дальше, цепляясь порой за искореженные корни мангровых деревьев. Здесь, в дельте, это была единственная растительность, не считая камыша. Теперь вода кипела вокруг Кейбла, сдирая с него одежду; участки белой кожи мелькнули и исчезли, потому что воду вокруг трупа окрасила кровь: косяк мелкой рыбешки набросился на тело, разрывая его острыми, как иглы, зубами.
— Всем оставаться на местах! — крикнул Стордал, но команда была излишней, поскольку никому не пришло бы в голову влезать в воду. Все видели, как, сверкнув на солнце, одна рыбешка выскочила из водоворота и впилась Кейблу в горло.
— Она прыгает, — пробормотал кто-то. — Я, — говоривший, нервно сглотнув, уставился в смертоносный поток, — могу поклясться, что у нее крылья. — Где-то сзади тихо всхлипнула женщина.
Немного позже Стордал созвал людей.
— Это наше первое несчастье, — сказал он, вглядываясь в лица поселенцев. Он стоял у входа в Дом-1, позади него толпилось человек десять, а от Дома-2 и Дома-3 их отделяли футов пятьдесят мутной воды. Но никто не осмеливался пересечь залитый «двор». Подходило время отлива. Те, у кого были силы смотреть на останки Кейбла, могли заметить, что на грудной клетке почти не осталось плоти. В ветвях деревьев, склоненных над скелетом, скрывались неясные очертания какого-то амебообразного существа.